Реквием

     Я знаю, что во всем, конечно, виноват сам. Наверное. Хотя не думал я, что это может так закончиться. И для меня и для тебя.
     Во-первых, я тебя любил. Преданно и беззаветно! А больше — некого. Мама умерла давно.
     А другую маму ты для меня не захотел.
     Во-вторых, ты и сам во мне души не чаял. Только зачем же так со мной было поступать?
     Ведь знал же ты, как мне было одиноко и как мне нужна была твоя ласка. Обычная ласка родителя к сыну.
     А рядом со мной всегда был идол. Твердый и суровый, не подпускающий к себе и не дающий расслабиться. И если бы жили мы не на заброшенном хуторе, а в поселке, с кучей ровесников и соседей, то и растворилась бы моя болезненная тяга к тебе в общении с другими.
     Мы всегда спали отдельно, хотя до боли, до скрежета в зубах я мечтал заснуть в объятии твоих сильных теплых рук, успокоенным и умиротворенным. Чтобы знать, что защищен и любим и что это — навсегда. Но ты не подпускал меня к себе и только потом я понял, почему.
     Наверное, все началось с того времени, когда я начал просыпаться по утрам с оттопыренными трусами. Сам я не обращал на это внимания — ну, раз что-то во мне происходит, значит так и надо! И только часто ловил на себе твой взгляд, упертый в мою возбужденность, и слышал судорожные сглатывания слюны. Я уж забеспокоился, не болен ли я, раз ты так на это реагируешь, но как-то заметил, что и у тебя все также, а значит все у нас в порядке. Но с этого времени я лишился единственной ласки, которая еще оставалась и которой я дорожил — ты перестал бережно намыливать мое тело по средам в бане.
     Прижаться к тебе! Как же мне это всегда было нужно! И чтобы голову — на плечо! И чтобы твоя рука — в моей шевелюре! И чтобы ладонь на полспины прижимала меня к тебе. И чтобы руками обвить твою шею и застыть, впитывая доброе тепло. Но ты твердо пресекал любые попытки в этом направлении:
     — Не маленький! Что за телячьи нежности?
     И я, побитый, отползал, не понимая, почему меня обделили. Чем же я виноват, что вырос?
     А потом был сенокос и та ночь в стогу. Где пахло свежим сеном, а еще самогоном, зачем-то выпитым тобой на ночь. Ты спал, и в свете луны я разглядывал твое лицо, совсем не суровое во сне, а такое родное и близкое. И я гладил тебя по лбу и щекам. Но ты не просыпался и не мешал мне фантазировать, что тебе это тоже приятно. Потом ты заворочался, заметался, стал что-то бессвязно шептать, хватать воздух руками. И вдруг отчетливо сказал:
     — Иди ко мне!
     Я не поверил, но ты сгреб меня рукой и прижал к себе. Было больно и душно и мешала вздыбленность внизу твоего живота, которой ты сильно уперся в меня. Но я молчал, боясь, что даже эта пьяная ласка может быстро закончиться. А ты вжимался все сильнее, и прижал меня так, что стало трудно дышать. Потом завозился свободной рукой, освобождая от штанов себя и меня. И губы, твои шершавые губы сладко прошлись по лбу, щекам, шее, обдавая ненасытным жаром неутоленной любви. Живот ошпарило соприкосновение с длинным горячим стволом, который заскользил по телу, заметался, то застревая между моих ног, то оказываясь где-то на груди. А потом задеревенело твое тело, задергалось и вдруг обильно разрешилось пахучими липкими струями.
     Объятия ослабли, а потом и вовсе закончились. Глаза ты так и не открыл. Отвалился, расслабился, засопел. А я лежал, тупо соображая, что это было? И почему же на душе так тревожно и сладко? Нет, нет, я на тебя не обижался. Просто очень хотелось понять одно:
     почему тебе это было так нужно?
     Я вытерся сеном, натянул штаны, осторожно расположился на твоей груди и долго глядел в звездное небо, как будто там пытался найти ответы на все свои вопросы.
     А утром, глядя на себя, полураздетого, и на лежавшего рядом меня, ты растерянно спрашивал, что произошло ночью. И пряча глаза, я тихо сказал: — Ничего!
     Ты не поверил, я это понял сразу. Ты долго сверлил меня взглядом, затем сказал:
     — Извини! Это больше никогда не повториться! Забудь о том, что было! И еще — когда я выпью, со мной вме радость.
     Я знал, когда все у нас изменится. Я ждал второго сенокоса. И готовился к нему по-своему …
     … Все было почти как в прошлый раз. И сборы, и покос, и пот в три ручья. Не было только расслабленности, когда растянулись мы к вечеру на сене в полном изнеможении. Оба чего-то ждали, волновались и от того говорили невпопад и не о том. Стемнело.
     — Я, пожалуй, выпью самогона, а ты поешь, и шлепай спать в тот стог! — Тебе казалось, что ты сказал это твердо и властно. Слышал бы ты, как сипит и дрожит твой голос! Я послушно кивнул, и, дожевывая ломоть хлеба, смотрел, как пустеет бутыль с самогоном.
     — Все, топай! — Он откинулся на спину и отвернулся. Заставил его повернуться ко мне звук опустошаемой бутылки — я допивал ее содержимое.
     — Идиот! — Он вырвал её у меня из рук и ошалело уставился! — Ты сдохнешь от такой дозы! Что с тобой? Совсем рехнулся? — Он был в ярости.
     — Ты же пьешь! Я большой и хочу, как ты! — В голове у меня нарастал странный шум.
     — Да, в тринадцать лет у тебя кишки от самогона отсохнут! Тебя же не откачать будет!
     — Мы оба пили, и я сегодня останусь с тобой!
     — Я сказал, пошел вон! — Он влепил мне пощечину, с такой силой, что в глазах потемнело. Первый раз за всю жизнь. Я свалился, как подкошенный. Все расплылось, и я куда-то провалился. Очнулся от того, что его рука тормошила мой лоб, а глаза выискивали в моем лице признаки жизни. Он облегченно вздохнул:
     — Слава богу, с тобой ничего не случилось! Как ты себя чувствуешь?
     — Немного тошнит. — Действительность медленно всплывала из замутненного сознания. Ватная тяжесть постепенно отпускала, отступала, и оставались только его огромные испуганные глаза. Я взял его руку в свою и прижал к губам. — Ты мне очень нужен! Не гони меня сегодня! И никогда не гони! Я — твой, ты же знаешь!
     — Мой! Только мой! Мой навсегда! — Он хрипел. Его ладони обхватили мое лицо. Я увидел только приближающиеся дрожащие сухие губы и закрыл глаза. И его дыхание обожгло веки, а пальцы запутались в волосах. И я знал, по дрожи этого большого тела, что приближается то, неведомое, что навсегда сроднит нас и уравняет. И что я буду принадлежать ему полностью и безраздельно. И ничего больше на свете мне не нужно!
     И была ночь.
     Наша ночь.
     С физической болью и радостью дарения!
     Со слезами и с желанием раствориться друг в друге.
     С благодарностью и счастьем, что мы друг у друга есть.
     Наша последняя ночь…
     … Знать бы, чем для тебя был я! Знать бы, как любил ты меня, как долго и жадно ждал, когда я повзрослею и стану твоим, ответив радостью единения. Как жаждал ты этого момента, ненавидя себя за грязь помыслов, но отдавая отчет, что пересилить себя не можешь, потому что только такое единение для тебя — высшее!
     И еще ты знал, что не простишь себе этого никогда!…
     … Но я приду к тебе туда, откуда ты меня уже никогда не прогонишь!