Границы дозволенного

     Николай поднялся с постели и, не спеша, пошел в ординаторскую.
     — Входите, входите! — услышал он певучий голос Майи Михайловны, заглянув в приоткрытую дверь, — да закройте дверь на защелку, чтобы нам не помешали: я хочу поговорить с вами, что называется, тет-а-тет… Проходите, садитесь вот сюда, надеюсь, вам будет удобно. — Она указала на дальний от двери конец старого низкого дивана, усевшись на который, Николай провалился, чуть ли не до пола.
     «Без посторонней помощи с этого дивана и не поднимешься, — подумалось ему, — зачем я ей понадобился?.. Сама на нормальном стуле сидит».
     Майя Михайловна сидела на «нормальном», хотя и довольно старом стуле, боком к столу, облокотившись на него правой рукой, как раз напротив дивана, на котором сейчас ерзал в мучениях Николай.
     — Вас, кажется, зовут Николай Иванович? — оборвала она его размышления.
     — С вашего разрешения, Игоревич.
     — Да, да, простите мою ошибку, Николай Игоревич!
     — Я что-то сегодня несколько рассеяна. Прошу вас, закуривайте, — она протянула ему распечатанную пачку «Салем».
     — Спасибо, я только что покурил, — попытался слукавить Николай, в надежде хоть как-то сократить время визита.
     — Фу, как невежливо отказывать даме, вы мне до сих пор казались таким галантным мужчиной!
     — Извините! — польщенный, он уже с готовностью взял протянутую пачку.
     — Мне тоже предложите, галантный мужчина!
     — Да, конечно же, прошу Вас! — он протянул ей сигареты. «Ну, прямо какое-то состязание в светскости», — досадливо подумал он.
     По натуре застенчивый, Николай испытывал почти физическое недомогание, общаясь с незнакомыми и малознакомыми женщинами, и тем оно было нестерпимей, чем привлекательней была женщина.
     — Скажите, Николай Игоревич, я давно хотела спросить, что за бумажка висит там, над вашей кроватью?
     — Это график моего выздоровления.
     -… О-о, как интересно! — приподняла она и без того высокие брови. — Вы ведь уже две недели лечитесь?
     — У вас — две недели…
     — Вы и до этого уже лечились?
     — В поликлинике.
     — Ну да, конечно… И что же, соответствует выздоровление вашему графику?
     — Почти.
     — Очень, очень любопытно! — заинтересованно произнесла она.
     Николай сильно сомневался, что ей, такой блистательной женщине может быть любопытен как сам он, так и его дурацкий график, висящий над кроватью, но она была столь обворожительна, что хотелось внимать всему и веровать во все, что плавно вытекает из ее уст…
     — Вы, очевидно, торопитесь выписаться?
     — Тороплюсь, конечно… — Николай никак не мог понять, к чему она клонит. Он чувствовал, что очарован этой женщиной. Ему нравились и духи, которыми она всегда пользуется, и то, с каким вкусом она одевается, и ее манера держаться, гово-рить… И чем больше достоинств он находил в ней, тем более невзрачным казался сам себе и скованнее становился.
     Конечно, поострить там, в палате, при всем больном честном народе, когда она ведет обход, — это у него получалось не так уж и плохо, но здесь, с ней наедине — совершенно другое дело. Да тут еще этот антикварный диван, сравнимый разве что с «прокрустовым», да Майя Михайловна сидит в такой близости, что когда пытаешься приподняться с дивана, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу, то почти задеваешь ее колени.
     «Не иначе, все специально подстроила? Знает, что пощусь уже две недели… Вот он — настоящий-то садизм!» — лоб его покрылся испариной.
     — Вы себе представить не можете, — продолжала она меж тем усталым и взывающим к сочувствию тоном, — только пришла с улицы, там слякоть, дождь, — меня вызывали в другой корпус посмотреть поступившего больного. Вот, сами изволите видеть, сменить обувь не успела, — глядя ему прямо в глаза, она чуть выставила левую ногу в тонком изящном сапоге, почти без искажений повторяющем выразительный рельеф икр. И устала смертельно: целый день на ногах, — с артистической хрипотцой в голосе закончила она.
     Николай с готовностью опустил глаза на предложенный для обозрения сапог.
     Она тут же перехватила его взгляд.
     — Вы ведь две недели не были дома… соскучились, наверно, по детям, жене? — будто бы участливо произнесла она, пытаясь заглянуть в его опущенные глаза и демонстрируя тем самым, что заметила проявленный к сапогу интерес.
     Николай, ощутив это откровенное движение, все понял: «Конечно же, она выпила, ей стало скучно и хочется поразвлечься. Не иначе, заметила мой «голодный» взгляд и теперь изо всех сил забавляется. Ну и пусть, пожалуйста! — поняв ее стремления, он ощутил подрагивающую приятность во всем теле. За этой прекрасной женщиной он, безусловно, признавал право властвовать над собой и кем бы то ни было.
     «Она подпускает меня к себе. Ну что ж, в конце концов, такая женщина имеет право на развлечение с кем угодно, в том числе и со мной, если это доставляет ей хоть какое-то удовольствие: она на все имеет право!» — уже без сомнений думал он.
     Очень хотелось уговорить себя, убедить в том, что он чуть ли ни обязан пойти навстречу ее желаниям, подыграть ей, ведь сам он никаких попыток не предпринимал, он ни в чем не виноват. На ум услужливо пришли давно знакомые слова из песни: «Снегопад, снегопад, если женщина просит…» Ведь все это исключительно по мягкости его и неумению отказать. Почему он обязан здесь только глотать пилюли, да трижды в день подставлять сестрам задницу под уколы? Почему бы ему слегка не приударить за такой красивой женщиной, коль скоро она не возражает? Только чуть-чуть, ведь от этого никто не пострадает, ведь никто и не узнает об этом.
      «Ну да, чему быть, того не миновать! — с отчаянием подумал Николай, — в холодную воду нужно не раздумывая прыгать вперед головой, а там — что будет!».
     — Да скучаю, и очень! — прервал он свои размышления, найдя уместным сопроводить эти слова едва заметным драматическим вздохом, который, конечно же, не остался незамеченным.
     Николай принял решение и теперь смотрел на нее, свою мечту, материализовавшуюся так вдруг, изображая на лице задумчивую печаль и временами опуская, словно невзначай, тоскливые глаза до пола, всякий раз чуть задерживаясь на ее открытых для обозрения коленях. Он верил, что этот безобидный трюк обязательно возымеет должное на нее действие.
     — Не печальтесь так, через две-три недели будете дома, как новенький, если, конечно, к тому времени язва зарубцуется, и я как лечащий врач сочту возможным вас выписать, — продолжала она с легкой иронией, внимательно следя за блуждающими по ее ногам тоскливыми глазами.
     — Но это будет так нескоро! — со скорбными нотками в голосе, вновь опуская глаза на ее ажурные колготки, вымолвил он, имея в виду этим замечанием и завершить разговор о возможных сроках выписки.
     На ее лице застыла загадочная полуулыбка. Спиртное, выпитое за вечер, эта чрезвычайно «содержательная» беседа с небезынтересным собеседником, его неумение сокрыть печаль в глазах, прослеживающих «случайные» движения ее ног и рук, отчаянные его попытки приспособиться к дивану, — все это развлекало ее и делало вечер приятным. Майя Михайловна с удовольствием закурила новую сигарету.
     — Ну вот, только теперь я, кажется, окончательно согрелась, — промолвила она чуть слышно. — Николай Игоревич, там возле шкафа мои туфли, вон те, бежевые, не сочтите за труд, принесите их сюда, — певуче проговорила Майя Михайловна, озорно и вызывающе глядя на него.
     «Ага, слово «пожалуйста» опустила», — про себя отметил Николай, не без труда вытаскивая себя из злополучного дивана и направляясь к шкафу.
     Ее туфли, стоящие среди других двух пар, он узнал сразу. Это были прехорошенькие туфельки с открытым носком и кокетливой поперечной зигзагообразной перепонкой.
     Он бережно взял их, внимательно оглядел со всех сторон, поднеся поближе к близоруким глазам, будто задался целью навсегда впечатать в память, и, чувствуя подступающую к сердцу волну теплоты, украдкой провел пальцем по узкому ремешку до самой металлической застежки, уверенный, что его действия останутся незамеченными. Усилием воли он воспротивился вдруг возникшему острому желанию поцеловать хотя бы одну из едва уловимых вмятин, оставленных многократными надавливаниями больших пальцев ее ног.
     Подняв глаза на зеркало, висящее возле входной двери, Николай обнаружил серьезную передислокацию: Майя Михайловна теперь сидела на том самом «топком» диване, на котором мучился минуту назад он и, румяная и соблазнительная, вальяжно откинувшись на спинку, томно потягивалась, глядя на то же зеркало.
     Николай покраснел, логично заподозрив, что она все видела, и, быстро обернувшись, направился к ней, пытаясь придать своему шагу как можно больше решительности. Однако решительности его сильно поубавилось, когда он оказался перед диваном, где полулежала теперь Майя Михайловна в ожидании своих туфель. Ее короткий кокетливый халат своей белоснежностью красиво контрастировал с черными колготками. Нижняя пуговица халата от натяжения расстегнулась, и любопытный глаз мог без труда проследить ее ноги почти до истоков.
     Николай был готов к чему-нибудь подобному, и все же сильно сконфузился столь откровенно дразнящей позой.
     «Нужно не заметить, «шлангом» прикинуться, — пытался по возможности разумно реагировать он на предложенный вариант игры. — С другой стороны, как бы этим «шлангизмом» не разочаровать ее: за импотента может принять или за придурка», — думал он.
     Озабоченный этими мыслями, он уставился в пол, прикидывая, куда поставить туфли. Выбрав место, Николай слегка наклонился и несколько небрежно, выпустив их из рук почти у самого пола, определил туфли прямо перед Майей Михайловной.
     Выпрямившись, он встретил пронзительный взгляд удивленных глаз. Пять-семь секунд они глядели друг другу в глаза, не мигая, будто оценивая один другого.
     — Ну, что же вы остановились на полпути, галантный мужчина, и туфли, коорые только что… ну, не важно… бросили как попало? Разве там их место? Я вовсе не этого хотела! — капризными губками, сложенными определенным образом, она изобразила на лице то, что, по всей видимости, должно было означать обиду и разочарование.
     Николаю в этот момент очень хотелось понравиться Майе Михайловне. Хотелось казаться эдаким бывалым, с рыцарскими чертами мужчиной. Хотелось демонстрировать непринужденность и раскованность, исполняя ее мелкие прихоти, чтобы до поры не обнаружить, какое это для него на самом деле удовольствие, но под этим требовательно-недоуменным взглядом он испытывал сильное смущение, мешающее правильно вести свою партию.
     — Прошу прощения, — промямлил он, совсем стушевавшись. Неловко отодвинув стул, Николай суетливо опустился на колени, и тупо воззрился на ее сапоги, не зная с чего начать. Но если бы он сейчас заметил изменения в выражении ее глаз, рта, всего лица, то, очевидно, без подсказки понял бы, что именно этого ей и хотелось добиться от него во что бы то ни стало. Именно для этого и позвала она его от скуки. Вид стоящего перед ней на коленях мужчины был ей не просто приятен, а возбуждал и вселял уверенность в ее неотразимости. Поклонение мужчин было для нее естественней чистки зубов по утрам и вечерам.
     Как только Николай встал перед ней на колени, с ним можно было больше не церемониться и делать практически, что угодно, к обоюдному, — она это чувствовала, — удовольствию.
     Именно поэтому она его выбрала и теперь поставила на колени.
     Нравится ли он ей? Да стоит ли загружать голову подобными вопросами? Само собой разумеется, коль с такой скорой готовностью обосновался у ее ног, а, кроме всего прочего, еще и интеллигент, примерный семьянин, что более всего трогательно и возбуждает, а уж как застенчив, и как забавно смущается, общаясь с женщиной, — просто приятно поглядеть. И куда подевалось остроумие?
     Она видела, с каким вожделением пожирает глазами он ее новые колготы, и это, во всяком случае, ей определенно нравилось. Именно такой тип мужчин и является объектом ее сексуального внимания.
     О, как понимала она таких людей, как Николай Игоревич, относящихся к женщине не иначе, как с восторженным обожанием, и почитающих за счастье возможность выразить это обожание любой женщине, кто только соблаговолит должным образом принять его! Такие мужчины не так уж редки в природе. Они в сексе ищут отдушину от собственной жизненной значимости, отдыхают от распирающей их мощи, и Майя Михайловна как настоящая женщина не могла не потакать таким их прихотям. Она была просто создана для такой роли.
     Даже в пору неопытной молодости отношение Майи Михайловны к любви и мужчинам можно было бы назвать нестандартным. То, что обычно для мужчины в постели является вожделенной конечной целью, доставляло ей далеко не самое большое удовольствие. Более всего ее привлекала цветистое обрамление, неспешная романтическая увертюра, длительные изысканные ласки мужчины, постепенно распаляющие страсть.
     О, как она упивалась раболепием разогретых ее умелыми действиями и изнемогающих от страстного желания мужчин с могучими торсами, волей судьбы призванных, как она полагала, изукрашивать восхитительной радугой красок ее монотонную жизнь!..
     «Вот он, очередной поверженный к моим ногам поклонник женской красоты. Сам в ноги бухнулся, без какихто моих усилий. Посиди там, голубчик, прочувствуй свое положение всеми фибрами души. Ощути силу настоящей красоты. Интересно, на сколько тебя хватит? А главное, сколь много приятного в состоянии дать мне твоя влюбленность? — думала сейчас она, внимательно его разглядывая. — Всегда всего интересней начало. Идти приходится осторожно, как по тонкому льду, или по минному полю, шаг за шагом продвигаясь в запретное пространство, силой своих чар забирая все больше власти, гипнотизируя телодвижениями и интонациями голоса, парализуя волю. И самое приятное — смотреть, смотреть во все глаза на безропотные страдания, на беспомощные корчи и конвульсии таких, как ты, чуть-чуть лишь поощряя желания легкой благосклонностью. Так же извивается червяк, когда его насаживают на рыболовный крючок!» — блаженно улыбнулась она, найдя удачное сравнение. Ну что ж, пожалуй, пора. Начнем, мой мальчик! — решила она. — Сейчас мы с тобой будем вкушать наслаждения. На свой счет я не сомневаюсь. Впрочем, и ты старайся ухватить, что сумеешь, точнее, что тебе будет позволено».
     Майя Михайловна, томно потягиваясь, будто машинально повела рукой снизу вверх от колена по бедру правой ноги, касаясь колгот лишь кончиками пальцев, в предвкушении удовольствия, которое сейчас доставит ей уже поставленный на колени и готовый ей служить сегодняшний обожатель. От нее не ускользнуло то, с каким вожделением он проводил глазами движение ее хорошо ухоженной и благоухающей дорогими духами руки.
     «Определенно, это дежурство будет приятным. Подожди немного, мой милый паж, если ты будешь достаточно почтителен, мягок и послушен, я еще сегодня позволю тебе целовать кончики пальцев этой руки, но это чуть позже, когда ты окончательно войдешь в отведенную тебе роль. Как бы самой не переусердствовать, не увлечься. Пока все идет, как мне хочется».- Она чуть выдвинула ногу, которой только что касалась ее рука, и величественным кивком головы указала на нее.
     — Снимай же, наконец, сапоги! Проявляй инициативу! Не сиди истуканом там, у моих ног, мне так скучно! — сверху вниз она с надменной и властной улыбкой глядела прямо в глаза Николаю, специально вслух указывая место, которое с этого момента он будет занимать. Она по опыту знала: это нужно оговорить прежде всего. Она также знала, что обязательно нужно было громко и внятно, ироничными нотками в голосе комментировать его неловкость, неумелость, чтобы внушить свое над ним превосходство, чтобы крохи милости, брошенные ему, принимались не иначе, как с благоговейно-благодарным восторгом. С другой стороны, нужно было не слишком часто, лишь иногда поощрять удачные его действия и инициативы, обласкивая взглядом и мягкими интонациями голоса. Тогда его усердие будет все возрастать.
     Теперь Николай даже не заметил, что она говорит ему «ты». Все в нем напряглось и напружинилось: сказывались две недели пуританской жизни на больничной койке. Ее взгляд завораживал, ее воля подавляла, а властная требовательность голоса не оставляла ни малейшего шанса ускользнуть от рабского исполнения любой ее прихоти. Он понял, что совершенно покорен этой обворожительной и хищной женщиной, что влюбился в нее еще там, в палате, при первом же ее обходе, и влюбился, должно быть, потому, что она так захотела, выбрала его. Его затрясло от возбуждения при этой мысли. Он постарался овладеть собой, хоть немного унять сладкую дрожь, волнами наплывающую от живота к горлу, растянуть принесенное ее откровенными словами наслаждение, свыкнуться с их ядом.
     Николай глубоко вдохнул, выдохнул и бережно стал опускать замок сапога, заворожено глядя на ее круглое без бугров колено. Эта операция ему удалась. Двумя руками взявшись за низ сапога, он осторожно стал тянуть, но сапог не поддавался.
     — Ну, как там наши дела? Неужто тяжелее, чем графики вырисовывать! — с откровенной издевкой обращалась она к Николаю. — Ну, придумай же что-нибудь, наконец, не в сапогах же мне сегодня спать, в самом деле. — Выпевала она с веселым смехом, откидываясь всем телом на спинку дивана и вытягивая ноги. Она уже полностью владела инициативой и, чувствуя легкость, с которой он «насаживается на крючок», самозабвенно наслаждалась, не давая ему возможности оправиться от неловкости.
     Николай знал, каким несуразным обычно бывает его поведение в общении с женщинами, и теперь уничтожающие реплики Майи Михайловны, ее красота, боязнь в чем-то ошибиться, показаться ненастоящим мужчиной — все это сковывало и делало его еще более неуклюжим. Но именно его неуклюжесть и позволяла этой роскошной женщине с необычайной легкостью накинуть на него петлю и, жизнерадостно улыбаясь, затягивать ее, с интересом исследователя наблюдая результат. И Николаю это нравилось. Ему вовсе не хотелось форсировать приятное занятие, которым он теперь был увлечен. Да и нельзя было теперь уже сделать все быстро и встать, не обнаружив перед ней своего возбуждения.
     — Простите, я сейчас, — он понял, что придется одной рукой взяться за ее ногу, чтобы стащить этот несъемный сапог.
     Глядя ей прямо в глаза, он левой рукой дотронулся до коленного изгиба ее ноги.
     Она смотрела все так же: сверху вниз, слегка наклонив голову и приподняв подбородок, со счастливой улыбкой бесконечного превосходства и вседозволенности. Она уже не только не пыталась скрыть, а напротив, нарочно старалась показать ему, что упивается легко завоеванной неограниченной властью над ним, издевается над его простотой и непосредственностью.
     А между тем, Николаю, наконец, удалось снять один сапог. Окрыленный успехом, он хотел снять сразу и второй, но его прекрасная мучительница распорядилась иначе.
     — Где же туфелька? Мне что, ногу навису прикажешь держать, пока со вторым сапогом возиться будешь, или прямо так на грязный пол ставить? Колготки чистые, сам видишь, — зачем-то подчеркнула она, сделав ударение на слове «чистые» и, будто желая доказать этот факт, повертела ногой перед его глазами. — Какой ты, право, неловкий, но это беда поправима. Должно быть, просто не хватает опыта. — Она снова приподняла только что освобожденную от сапога ногу, потянула носок и, артистично изображая на лице блаженство, стала медленно сгибать и разгибать затекшие пальцы.
     Живая ее стопа с подвижными пальчиками магнитом притягивала его глаза.
     «Ну, каково тебе, миленький? Поди, нечасто ты видел такую ножку? Я тебе дам наглядеться на обе, обязательно дам, ты это получишь, но чуть позже, не сегодня. Чтобы полюбоваться этими ногами, ты примчишься ко мне домой, и будешь не просто любоваться… Ой, что я для тебя придумала, мой ласковый!..» — она с немалым сожалением прервала свой мысленный монолог, так как нужно было переходить к следующему этапу, постоянно наращивая темп. На этой ознакомительной стадии общения непросто было контролировать ход событий, одновременно извлекая из них максимум удовольствий, но Майя Михайловна была талантливым и опытным стратегом.
     — Ну же, помассируй, — она грациозно поднесла ногу прямо к его лицу, пристально наблюдая за его реакцией. Он подхватил эту царственную ножку и стал мягко пожимать и поглаживать, отмечая про себя, сколь узка ступня ее ноги и тонки, длинны и изящны пальцы. Он увлеченно водил рукой по этим пальчикам, и с восторгом, который уже не в силах был скрыть, вглядывался в неясно просматриваемые сквозь темные колготки очертания накрашенных ногтей.
     Майя Михайловна отлично видела, как напряженно всматривается он, пытаясь разглядеть дивное творение Природы под флером ажурной, с красивыми орнаментальными разводами, полупрозрачной ткани. Она представляла, как он сейчас отслеживает все изгибы и линии пальцев, дорисовывая нечеткие их фрагменты воспаленным воображением. Она выдержала лишь небольшую паузу, точно дозированную, чтобы созерцание красоты не слишком его утомило. Ни в коем случае нельзя позволить пресытиться, упиться, иначе наступит естественный спад чувственного напряжения, что совершенно недопустимо. Это, как вино, — хорошо в строго определенном количестве.
     — Уже хорошо, довольно! Ты пытаешься массировать глазами, а не пальцами, но ведь через черные колготы все равно почти ничего не видно! — бесцеремонно демонстрируя свое понимание всего происходящего сейчас в его душе, прервала она его любование прелестями своей очаровательной ножки. — Ты, кажется, вошел во вкус? Не могу сказать, что мне это неприятно, но у тебя есть возможность поухаживать и за второй моей ногой, которой скучно одной там, в кожаной темнице. Освободи ее, «Рыцарь женской ножки», и ты не пожалеешь о содеянном. Я полагаю, вид второй моей затворницы доставит тебе не меньшее удовольствие, ведь она так же прекрасна, как и первая, — шаловливо лепеталаbsp;    Дрожащими руками Николай осторожно нанизал туфельку. Он делал все очень медленно: ему некуда было спешить, напротив, хотелось остановить время, или хотя бы притормозить его, насколько это возможно. Будучи не в состоянии понять, за какую доблесть удостоен внимания такой красивой женщины, он боялся, что все вот-вот пропадет, как мираж, и старался прочувствовать каждое сладкое мгновение. Осторожно, будто обращался с античной амфорой, только что извлеченной с морского дна, он освободил вторую ногу от сапога, мягкими, плавными движениями уже без ее побуждения к этому помассировал пальчики и, надев вторую туфельку, осторожно вернул на прежнее место.
     — Ну, наконец-то! — сделала она вид, что ей наскучили все эти игры.
     Некоторое время Николай продолжал сидеть на пятках, тупо уставясь на ее уже обутые в туфли ноги.
     «Вот так бы сидел всю жизнь и любовался этими ногами!», — подумал он. Вздохнув украдкой, Николай стал медленно подниматься с колен, сожалея о том, что все так быстро кончилось.
     — Нет, нет! — будто испуганно, быстро проговорила она. — Оставайся там, еще не все! — капризные нотки избалованной, пресыщенной наслаждениями женщины вернули Николая на прежнее место.
     — Я еще не наградила тебя, мой верный рыцарь! — ворковала она, — теперь я разрешаю тебе поцеловать мою руку: и даже каждый пальчик в отдельности! Это — знак моей признательности за приятно проведенный вечер знакомства. — Она бережно, как некую ценность, опустила руку на бедро чуть выше колена и кивком головы пригласила его коснуться губами изящной кисти.
     Лишь секунду он пребывал в нерешительности. Но уже в следующее мгновенье, подготовленный как нельзя лучше только что произошедшим, переполняемый страстными чувствами, припал он к ее руке пылающими губами. Не помня себя от возбуждения, сантиметр за сантиметром покрывал он поцелуями пахнущую духами царственную руку.
     Сползая с руки на ногу и опускаясь все ниже, он приостановился на колене, чтобы исцеловать его вокруг. Он не видел, с каким безмерным и нескрываемым сладострастием и блаженством Майя Михайловна наблюдала за его действиями. Она могла гордиться своим талантом обольстительницы.
     «Как легко совратить таких добропорядочных семьянинов! — с невинной легкостью думала она, торжественно и ревниво наблюдая, насколько тщательно вылизывает он ее ажурные колготки, — его нужно поберечь: некоторое время: не слишком продолжительное, конечно. Сейчас сентиментальные люди вымирают по причине невостребованной их чувственной романтики. Все больше хамы встречаются, коих мы — бабы только и достойны по глупости своей и от скрытой тоски по домостроевским вожжам, которыми прежде муженьки спины своих ненаглядных женушек охаживали: Он мне определенно нравится!».
     Каждое новое прикосновение его жадных губ к ее ноге теплой волной блаженной истомы разливалось по разомлевшему телу. Она не торопилась прервать несравнимое ни с чем удовольствие видеть, осязать вызванное ее женскими прелестями, ее аристократичными манерами восторженное излияние рабского поклонения. Соперничая в этот час своего торжества с Богами, переполненная сознанием своего всемогущества над человеком, распростертым где-то там, у ее ног, она испытывала состояние, близкое к оргазму.
     «Господи, как он мил и доверчив! Поистине, это бесценное приобретение! Как много приятного еще можно из него выжать, если одна лишь рука, лежащая на колене, приводит его в такой экстаз! — умильно думала Майя Михайловна, — только не торопиться, не спешить. Не жадничать. Только постепенно, мягко, бережно: обычно у таких потом бывают угрызения совести, — уговаривала она себя, — еще немного: Боже, как приятно!.. Как не хочется прерывать такие страстные излия-ния! Интересно, как далеко бы он зашел? Но все, все, вот сейчас…», — она намеренно выждала, пока его поцелуи переместились с бежевых туфелек с кокетливой зигзагообразной перепонкой на открытые кончики пальцев.
     — Ну, ну, мы так не договаривались! — будто оскорбленная в каких-то лучших чувствах, оттолкнула она его свободной ногой. — Я разрешила тебе поцеловать только руку, а ты позволяешь себе такие вольности!.. Совершенно недопустимо так забываться! — совсем натуральный гнев слышался в ее голосе.
     — Простите!.. Я не могу!.. Что хотите, делайте!.. — теперь уже любые ее слова казались наполненными огромным значением.
     — С тобой просто опасно оставаться наедине! Ну, хорошо, я подумаю, что можно сделать, — с жеманным великодушием сменила она гнев на милость. — А теперь успокойся. Ляг там на спину и как можно скорее расслабься, примени свой аутотренинг. — Она указала нетерпеливым пальчиком на место под своими ногами.
     Он, израненный, неспособный скрыть своего возбуждения, безвольно свалился на вытертый бесчисленными подошвами узорчатый линолеум прямо у ног ее, на место, указанное всемогущим пальцем.
     Поверженный и совершенно обмякший после ураганного всплеска чувственных переживаний, он лежал в глубокой прострации, устремив ничего не видящие глаза в потолок и добросовестно старался успокоить тяжелое и прерывистое дыхание.
     Майя Михайловна хорошо понимала, что сейчас с ним происходит. Широко раскрыв свои прекрасно-хищные глаза, она, казалось, никак не могла насладиться этим волнующим зрелищем своего торжества.
     «Еще не все, нет, сейчас мы закрепим пройденный урок!» — ликующе думала она. Она прекрасно знала, что любой успех обязательно следует завершить каким-то эффектным штрихом, последним мазком гения на только что рожденном шедевре. Наибольшее впечатление произведет именно этот последний штрих. Концовка должна быть на высокой пронзительной ноте, только тогда она надолго запомнится и будет точить и разъедать однажды смущенную душу, требуя, точно наркотик, повторения и все нового увеличения дозы наслаждений. Отравленная душа навсегда утратит покой, и через все условности и препоны будет рваться она за новой усладой, которую, несомненно, может дать только ее отравительница.
     Она сбросила туфельки и поставила одну ногу ему на губы, а другую на грудь, пропихнув ее в щель расстегнувшейся молнии куртки.
     — Вот так, полежи и успокойся, заодно и ноги мне погреешь: своим горячим дыханием. Следи за своим пульсом, — с этими коварными словами она, не скрывая удовольствия, откинулась на спинку дивана и с легким вздохом закатила глаза, предвкушая массу будущих удовольствий в общении с этим пластелиновым человеком.
     — Ну что, успокоился? Иди ко мне, садись рядом. Я приглашаю тебя в гости: да, в гости, к себе домой, — спустя некоторое время мягко произнесла она, «позабыв», однако, снять с него ноги.
     Эти неожиданные слова заставили Николая дернуться всем телом, но он снова застыл, не зная, как поступить.
     — Почему же ты не встаешь? Ах, э-это! она, смеясь, сняла с него ноги и поставила на туфли, — Надень мне туфли и выслушай спокойно.
     Он приподнялся и ошарашено глянул на нее: нет, не похоже, что она шутит, но тогда ее приглашение может означать только одно?..
     Надев ей туфельки, он сел на диван чуть поодаль от нее.
     — Приезжай ко мне в воскресенье, в полдень. Я думаю, ты не будешь очень занят в это время?
     — Я хотел домой съездить в субботу и в воскресенье, — промямлил он нере-шительно.
     — Вот и прекрасно, домой съездишь в субботу, повидаешь детей и жену, но только постарайся не волновать себя близким общением с ней, иначе не уложишься в свой график: да и в мой тоже, — с нажимом на слове «мой» закончила она. — Надеюсь, я достаточно вразумительно выражаю свои мысли: и желания? — стальные, властные интонации ее красивого голоса пронизывали его насквозь, ввергая в трепет.
     — Я буду у вас, Майя Михайловна! — натужно проговорил он.
     — Я в вас не сомневалась, Николай Игоревич, — снова становясь великосветской дамой с изысканными манерами, она протянула ему руку, картинно вывернув кисть под прямым углом к предплечью и чуть отставив мизинец. — Возвращайтесь в палату и отдыхайте. Помните, послезавтра в двенадцать я вас жду у себя.
     Он почтительно поцеловал протянутую руку, будто печатью скрепив их новые отношения и договоренности, поднялся и, как в туманной пелене, с большим трудом разглядывая незнакомые предметы, наставленные там и сям в самых неподходящих местах этой комнаты, добрался до двери.
     — Подождите, как же вы приедете? Вы же не знаете, где я живу? Я напишу свой адрес и телефон, — остановила она его. Быстро написав что-то, она подала ему листок.
     
     ***
     
     
     Как ни сдерживал себя Николай, у дома Майи Михайловны появился все же раньше времени, и ему пришлось двадцать минут прогуливаться, успокаивая сердцебиение.
     Ровно в двенадцать он нажимал кнопку звонка. Там, за заветными дверями не слышалось никакого движения. Выждав минуту, он снова позвонил. Еще через минуту Николай уже давил на кнопку изо всех сил. Отчаянные эти попытки дозвониться были столь же результативными, что и прежние.
     Он спустился во двор и позвонил из телефона-автомата. Трубку никто не брал.
     «Что же это такое? — недоумевал он, — ведь назначено в полдень?.. Может, случилось что-нибудь?»
     
     
     С Майей Михайловной ничего не случилось. Проснувшись в десять, она потянулась за книжкой и, раскрыв на месте закладки, с увлечением стала читать.
     «Царица Астис возлежала в маленьком потайном покое: Легкое узкое платье из льняного газа, затканное серебром, вплотную облегало тело царицы, оставляя обнаженными руки до плеч и ноги до половины икр. Сквозь прозрачную материю розово светилась ее кожа и видны были все чистые линии и возвышения ее стройного тела, которое до сих пор, несмотря на тридцатилетний возраст царицы, не утеряло своей гибкости, красоты и свежести. Волосы ее, выкрашенные в синий цвет, были распущены по плечам и по спине, и концы их убраны бесчисленными ароматическими шариками. Лицо было сильно нарумянено и набелено, а тонко обведенные тушью глаза казались громадными и горели в темноте, как у сильного зверя кошачьей породы. Золотой священный уреус спускался у нее от шеи вниз, разделяя полуобнаженные груди».
     Майя Михайловна откинулась на подушку и закрыла глаза, представляя себя на месте царицы Астис.
     «Интересно, что такое «уреус», должно быть, медальон такой?» — лениво думала она.
     Она снова пододвинула к себе книгу.
     «С тех пор как Соломон охладел к царице Астис, утомленный ее необузданной чувственностью, она со всем пылом южного сладострастия и со всей яростью оскорбленной женской ревности предалась тем тайным оргиям извращенной похоти, которые входили в высший культ скопческого служения Изиде. Она всегда показывалась окруженная жрецами-кастратами, и даже теперь, когда один из них мерно обвевал ее голову опахалом из павлиньих перьев, другие сидели на полу, впиваясь в царицу безумно-блаженными глазами. Ноздри их расширялись и трепетали от веявшего на них аромата ее тела, и дрожащими пальцами они старались незаметно прикоснуться к краю ее чуть колебавшейся легкой одежды. Их чрезмерная, никогда не удовлетворяющаяся страстность изощряла их воображение до крайних пределов. Их изобретательность в наслаждениях Кибеллы и Ашеры переступала все человеческие возможности.
     … Медленно колыхалось в жарком воздухе опахало. В безмолвном восторге созерцали жрецы свою ужасную повелительницу. Но она точно забыла об их присутствии».
     Медленно перечитывала Майя Михайловна эти поэтические строки, вбирая и растворяя в себе бравурную музыку не обузданных никакими условностями страстей.
     Некоторое время она лежала на спине с закрытыми глазами, будучи не в силах расстаться со сладостными картинами, написанными ее пылким воображением.
     «Скоро примчится и мой милый «жрец», — подумала она, сладострастно улы-баясь, — и я буду купаться в наслаждениях, доступных только царицам. С Соломонами у нас, конечно, напряженка, но нам они как-то и ни к чему. Уж как-нибудь обойдемся! Мы сами себе и Соломон, и Астис. Нам не хватает только толпы оскопленных жрецов, но за одного не оскопленного ручаться можно».
     Она легко соскочила с постели, набросила на себя пестренький халатик, наскоро затолкала подушку, простыню, одеяло в тумбу и с книгой направилась в ванную. Выкрутив краны, она блаженно растянулась в ванне и снова открыла книгу на том же месте.
     «Ага, вот и мой «рыцарь на час», — подумала она с улыбкой, услышав звонок в дверь. Она отложила книгу и стала представлять его дальнейшие действия. — По-дождет немного… Теперь опять позвонит… Ну, звони!.. Ага, теперь опять станет ждать… Позвони еще!.. Так, так, настойчивей!.. У тебя же есть мой телефон, пора воспользоваться им!.. Ну, наконец, догадался… — отметила она про себя, не считая, однако, нужным поднимать трубку. — Пожалуй, пора открывать, — решила она, услыхав очередной трезвон дверного звонка.
     Наскоро вытершись и накинув халат, она подбежала к дверям, на ходу завязывая пояс, мельком глянула в глазок и, со словами: «сейчас, сейчас!» — распахнула дверь.
     — О, это вы! А который уже час?! — на ее лице отразилось изумление.
     — Двадцать минут первого. — Он просиял, увидев ее, и смутился одновременно, устыдившись своего малодушия, виновного в его решении уйти от этих дверей.
     — Господи, я все перепутала! — возбужденной скороговоркой щебетала она, не давая ему опомниться. — Я думала, что пригласила вас на два часа, и как раз залезла в ванну отмочить ноги, чтобы до вашего прихода привести их в порядок, да зачиталась! Уж больно книга интересная. Да Вы, скорее всего, ее читали: «Суламифь» Куприна. Какая жалость, я ничего не успела, вот поглядите, только чуть отмокли! — с детской непосредственностью она показывала пальчиком себе на ноги, готовая вот сейчас, прямо при нем, расплакаться от досады.
     Он смущенно перевел взгляд с ее лица на босые ноги и замер, не в силах оторваться от этого совершенства со строго обусловленными линиями и формами.
     «Боже! — думал он, — есть же на свете эдакая красота!» — Николай медленно опустился на колени и положил розы на ее стопы.
     Майя Михайловна продолжала лепетать, будто вовсе и не замечая того, что он уже целует пальчики ее ног.
     — Вечно я все позабуду! Николай Игоревич! Голубчик, где же вы? Нет, так не годиться! Я совсем не готова! Вы не представляете, как мне стыдно! Ну, ничего, мы вместе все быстро исправим, вы же мне поможете, не правда ли, дорогой Николай Игоревич?
     — Да, конечно, не переживайте так! — польщенный и сконфуженный вконец такой бурной встречей, он с сожалением поднялся, оставив розы там, где положил.
     — Цветы, цветы, давайте же их сюда! Я поняла ваше желание: устлать ими мой путь, и мне это очень приятно! Вы мне нравитесь вашей готовностью делать мне только приятное! Вы так галантны!
     Николай собрал розы и протянул ей.
     — Здравствуйте! — наконец проговорил он, не зная, куда спрятать глаза.
     — Здравствуйте, здравствуйте, пойдемте же скорей, и не будем терять време-ни! — одной рукой она приняла цветы, а другой взяла его под руку и потянула за собой.
     Николай пребывал в состоянии совершенного блаженства. Окрыленный радушием приема, он чувствовал себя молодым и здоровым, полным жизненных сил и возможностей. Совершенно сбитый с толку ее жизнерадостной болтовней, он просто не мог заметить никакого подвоха, или неискренности. Да ничего подобного и не было. Она была так же искренна, как и он. Она так же искренне упивалась происходящим, как и он. Просто у них были разные роли в этом сладостном жизненном спектакле. Каждый изо всех сил старался от общения получить свое, только ему предназначенное.
     — Вот ваза, кипяченая вода на кухне, возле мойки в двухлитровой банке, принеси скорей! — она одарила его обворожительной улыбкой, — а я пока все приго-товлю.
     Когда он вернулся с наполненной вазой, она уже сидела в глубоком кресле, а на полу перед ней лежал маникюрный набор. Он опустил цветы в вазу и в сильном волнении встал перед ней, не зная, что она от него хочет.
     — Ну же, иди скорей сюда! — позвала она, — вот все, что нам надо для приве-дения в порядок моих ног, а я тем временем займусь лицом. Она открыла футляр с румянами и взяла в руку кисточку.
     — Ну, что же ты, приступай скорее!
     — У м-меня м-может не получиться… — произнес он заикаясь.
     — Нет, нет, обязательно получится, не хуже, чем у меня, ведь тобой будет ру-ководить вдохновение! Ну, я же жду!
     Николай опустился на колени и сел на пятки. «Что же тут делать? — недоуме-вал он, — ведь и так все прекрасно. «Лучшее — враг хорошему». Боже, какие пальчики!».
     Он робко коснулся ее ноги. Она тут же, как по сигналу, приподняла ногу и поставила ему на бедро.
     — Наверное, так будет удобней? — она лучисто улыбалась.
     «Ну, что же ты, смотри, смотри внимательно, неужели ты сегодня не видишь, что видел тогда? — заклинала она. — Ну, посмотри, какие изящные пальчики, какие безупречные ногти!..» — она не сводила с него своих прекрасных глаз.
     Но поощрять его было излишним. Он уже и сам, аккуратно водя алмазным напильником по кромке ногтей, вбирал глазами в себя всю «условную», как сказал Поэт, красоту этих чудных ног. Подправляя крошечной лопаткой лунки ногтей, Николай переводил взгляд с одного пальчика на другой, а затем, на всю стопу, изумляясь этому чуду. Не в силах более сдерживаться, он со всей нерастраченной страстью припал губами к этим стопам, поочередно осыпая их поцелуями.
     — Ой, щекотно, щекотно же! — Майя Михайловна со смехом отнимала у него ноги, а он в бешеном экстазе ловил их и целовал. — Ты съешь весь лак с ногтей!
     Продолжая смеяться, она изловчилась и, оттолкнув его обеими ногами сразу, подобрала их в кресло, усевшись в позу «лотоса».
     — Я не могу больше так!.. Я вас люблю! — простонал он, снова подбираясь на коленях к креслу.
     — Ну что ты, мой мальчик, можешь, можешь и даже очень можешь, и будешь! Вопреки мучительным и бессильным потугам противиться своей страсти ты будешь безропотно сносить все, что я захочу с тобой сотворить, еще как будешь: с готовностью, со слезами восторга, и будешь страдать и проклинать себя за малодушие, но вновь и вновь будешь покорно, как собачонка, ползти ко мне, чтобы реализовать свою потребность обожать прекрасную женщину, и будешь столько, сколько я захочу. Ты и представить себе не в состоянии, как сладостно пытать мужчину любовью, его же собственной страстью. И пытка эта тем для него невыносимей, чем сильнее его страсть! О, это неописуемое ощущение, не сравнимое ни с каким иным!.. В такие моменты я испытываю двойное блаженство, ведь одновременно чувствую и все, происходящее со мной, и все, что происходит в тебе, ведь ты на меня выплескиваешь море чувств. И ты никуда не денешься. Ты будешь наслаждаться сам, страдая от любви ко мне, и наслаждать меня, исполняя все, что мне придет в голову от тебя потребовать. А когда мне все это наскучит, я оттолкну тебя за ненадобностью. И ты умолять меня будешь, чтобы я позволила тебе хотя бы издали взглянуть на предмет твоего обожания — мои ноги. И я обязательно предоставлю тебе возможность исторгнуть из израненной души напрасные стенанья. Но ты не будешь знать, что попытки умолить меня — тщетны, ты будешь надеяться! О, я с наслаждением и терпеливо выслушаю твои униженные мольбы, взывающие к моему милосердию, потому как по женской своей слабости не смогу отказать себе в удовольствии пережить вместе с тобой твое отчаяние, твою боль и страдания, мною же доставленные, а оттого и безумно сладостные. Мы оба, всяк по-своему будем наслаждаться, но меру всего буду определять я сама. — Медленно, будто пила вкусное вино, с наслаждением цедила она каждое слово вкрадчивым елейным голосом, глядя смеющимися глазами на него в упор.
     — Вот, посмотри еще раз и признайся, много ли ты видел в жизни таких ног? — она опустила с кресла одну ногу, и, перехватив его невольный порыв навстречу, пресекла его запрещающим мановением руки. — А что ты можешь противопоста-вить этому совершенству? — продолжала она, плавно поведя рукой в сторону опущенной ноги, — только обожание, и ты умирать будешь от тоски по мне и рыдать от счастья при одном лишь воспоминании, что однажды встретил меня, ласкал и был обласкан.
     Обессиленный и совершенно обмякший, он повалился лицом вниз к подножию ее «трона», на котором она восседала, точно статуя Будды.
     Неспешно она сошла с кресла, минуту постояла над ним с улыбкой, которой он не мог видеть, затем перешагнула через него, подошла к платяному шкафу и стала переодеваться прямо здесь, не обращая никакого внимания на присутствие в комнате мужчины, продолжающего все так же ничком лежать у кресла.
     Одевшись, она подошла к Николаю и провела рукой по волосам.
     —