ДЕМБЕЛЬСКИЙ АЛЬБОМ
(ч.1 — начало)
Отслужив в недальнем Подмосковье, в целости и сохранности вернулся из армии мой племянник — сын моей единственной сестры; и вот — по случаю его благополучного возвращения — я сижу у них в гостях, — расспрашиваю Антона о его службе… не очень внятно — без всякого видимого интереса — Антон пытается что-то рассказывать, но я вижу, что говорить ему совершенно неинтересно… не то чтобы он старается что-то скрыть или о чём-то умолчать, а именно — неинтересно… или, может, я задаю не те вопросы? Я спрашиваю Антона о «дедовщине», но и здесь он отвечает более чем лаконично:
— А что дедовщина? Всё — как везде.
Конечно, я мог бы его расспросить и поподробнее, что именно означает сейчас это «всё — как везде», но Антон, отвечая мне, невольно косится на мать, и я эту тему дальше не развиваю… пусть будет «всё — как везде», — глядя на племянника, я прошу его показать дембельский альбом.
-А я не делал, — отзывается Антон, налегая на приготовленную по-французски курицу. — Нет у меня никакого альбома.
— А что так? — интересуюсь я не без некоторого внутреннего разочарования. — Фотографии, шаржи, пожелания друзей… это ж память о службе!
— Да ну! — отмахивается Антон. — Было б что вспоминать…
— Что — вообще, что ли, нечего вспомнить? — хмыкаю я; под «вообще» я подразумеваю армейских друзей Антона или хотя бы просто приятелей-сослуживцев, с которыми он не день и не два бок о бок парился вместе, но Антон меня не понимает.
— Ну, а что вспоминать-то — чего там хорошего? Ничего там хорошего нет — всё там, в армии, через жопу! — говорит Антон с лёгкостью человека, нисколько не сомневающегося в правоте своих слов.
— В смысле? — спрашиваю я, невольно улыбаясь.
— Тупость, глупость, понты, показуха… короче, дебильство! — не задумываясь, говорит Антон, поясняя, что в его понимании значит-означает это самое «через жопу».
Говорить о понтах и показухе, а тем более о глупости и тупости, у меня никакого желания не возникает — чего-чего, а этого добра сегодня с избытком хватает везде, и было бы странно, если бы армия здесь стояла особняком.
— Ну, а друзья? — наполняя рюмки, я смотрю на Антона вопросительно. — Были же у тебя друзья?
— Ну… были, — отзывается Антон. — Как без друзей?
Мы чокаемся, выпиваем. Мать Антона — моя сестра — сидит тут же: слушая наш разговор, она с умилением смотрит на сына.
— Вот! — закусывая, назидательно говорю я. — Это и есть память о службе. Не понты, не показуха, а парни, с которыми ты… — я замолкаю, чувствуя, как меня тянет на пафос.
— Ну… — Антон, накладывая в свою тарелку салат, хмыкает. — Может, оно и так, а только… пока служили — корешились. А отслужили, и — кто кому теперь нужен?
— Ну, не знаю… дело же не только в том, нужен или не нужен кто-то кому-то после службы, а дело еще и в том, какие отношения были у тебя во время службы… вот в чём дело! — я, говоря это, чувствую лёгкую досаду оттого, что не могу родному племяннику со всей откровенностью рассказать, к а к и м и могут быть — и бывают! — отношения между парнями в армии.
— Так я ж об этом и говорю: пока служили — корешились… ну, то есть, один одного держались — друг друга выручали. Я, Серёга, Толик, Васёк, Валерка… все нормальные пацаны! А теперь — жизнь у каждого своя…
В первую секунду, слушая Антона, я не понимаю, что именно в его словах царапает мой слух, но уже в следующую секунду… черт! Чувствуя, как в груди у меня что-то незримо ёкает, я невольно тянусь за бутылкой… глядя на племянника, медленно откручиваю пробку… вновь разливаю по рюмкам… я не ослышался?
— Я, Серёга, Толик, Васёк, Валерка… все нормальные пацаны! — словно эхо, повторяю я.
— Ну-да… а что? — Антон смотрит на меня с недоумением.
— Так… ничего, — я, глядя на Антона, поднимаю свою рюмку. — Ты сказал — я повторил… выпьем, Антоша! За возвращение…
Антон поднимает вслед за мной рюмку свою. Мы чокаемся. Выпиваем. Я тянусь за хлебом.
— Значит, дембельский альбом ты не делал, и фотографий у тебя никаких нет… даже нет фотографий тех, с кем ты корешился? — говорю я, вопросительно глядя на Антона.
— Нет, — отзывается Антон, заедая выпитое салатом. — Фотки пацанов были в «сотовом», да я их стёр… случайно стёр, когда ехал в поезде. А альбомы такие в нашей роте никто не делал… зачем? — Антон, глядя на меня, пожимает плечами. — Жизнь — она здесь, на гражданке. А в армии — ничего интересного… армия — это жопа!
— Да уж! — отзываюсь я… а что я могу ему, племяннику, сказать ещё? Что при слове «жопа» лично у меня перед мысленным взором на какое-то мгновение сейчас мелькает картинка помывки в гарнизонной бане? Душевое отделение, набитое голыми пацанами… гремят тазики… парни весело, энергично трут другу спины, не опускаясь мочалками ниже поясницы — не касаясь упругих задниц… у каждого свои ассоциации!
Мне ясно, что ничего путного о службе в армии я от Антона не услышу… и потому на правах родного дяди, имеющего какие-никакие связи в этом не самом худшем из миров, я перевожу разговор на ближайшие планы Антона, выясняя, чем он собирается заниматься и нужна ли будет ему моя помощь, — мы говорим о будущем Антона, а у меня в голове крутятся четыре слова — четыре имени: Толик, Серёга, Валерка, Вася… вот ведь совпало! Совпало — как в сказке… один в один! И этот оболтус стёр фотографии — стёр, и ничуть об этом не сожалеет! Хотя… о чем ему сожалеть? Его армейская служба прошла-пролетела так, что вспомнить ему о ней совершенно нечего, кроме глупости и тупости, — для него армия — это «жопа»… а для меня? Разговаривая с Антоном, я пытаюсь вспомнить, где лежит у меня м о й дембельский альбом, который мне не попадался на глаза уже добрый десяток лет… альбом, где Толик, Серёга, Вася, Валерка… просто фантастика!
— Может, у нас останешься? Завтра воскресенье… а утром я приготовлю вам что-нибудь вкусненькое — домашнее, — предлагает сестра, видя, как я смотрю на часы. — Оставайся!
— Да, дядя, оставайся! — говорит Антон, и я нисколько не сомневаюсь в искренности его слов. Я знаю, что Антон меня и любит, и уважает, но…
— Нет, — говорю я. — Ещё по одной, и мне пора — нужно еще, пока не поздно, кой-куда позвонить… дела! — Я вру, говоря и про звонки, и про дела.
— Я тебя провожу, — предлагает Антон. — Позвоню сейчас Юрчику, он подъедет — и мы тебя вмиг отвезём… — Антон, говоря это, ищет глазами свой «сотовый».
Я, глядя, на Антона, невольно улыбаюсь.
— Зачем? Для этого есть Эдик… сиди! — говорю я, наполняя рюмки.
— А Эдик — это кто? — Антон, проявляя дежурный интерес, вновь тянется к салатнице.
— Мой водитель, — коротко поясняю я, доставая «сотовый» свой. — Ну, Антоша… с возвращением! — Я поднимаю рюмку. — Жопа армия или не жопа, а дома, конечно, лучше… здесь я с тобой не спорю! Через неделю я позвоню — ты подъедешь ко мне в офис, и мы конкретней поговорим о твоих дальнейших планах. Ясно?
— Так точно! — кивает Антон.
Мы чокаемся… выпиваем-закусываем… Я смотрю на сидящего напротив Антона, и у меня такое ощущение, что он за время своей службы ничуть не изменился, — «вмиг отвезём»… детский сад!.. Впрочем, Антон понятия не имеет ни о масштабах моего бизнеса, ни о размерах моего состояния, а если учесть, что я никакими внешними атрибутами свою успешность в бизнесе не афиширую, то фраза «позвоню сейчас Юрчику» для легкомысленного племянника более чем простительна.
— Марьяна звонит? — спрашивает сестра, подкладывая салат в мою тарелку.
— Пишет, — отзываюсь я. — На электронный ящик…
— А Леночка?
— Учится, — говорю я, набирая номер Эдика.
Марьяна — моя вторая жена… С первой женой я прожил пять лет, и поначалу всё у нас было хорошо, но на исходе пятого года, никому об этом не говоря, я стал внутренне тяготиться браком, одновременно с этим все чаще подумывая о том, как бы нам беспроблемно расстаться, так что когда мою первую жену неожиданно накрыло увлечение каким-то дизайнером-модельером, я воспринял это как подарок судьбы, — расстались мы достаточно легко, а главное, по причине более чем понятной — совершенно объяснимой…
А Марьяна появилась в моей жизни спустя четыре года, и вовсе не потому, что я в неё страстно влюбился, а просто на тот момент в моей жизни всё чаще и чаще стали возникать ситуации, где солидно и респектабельно было появляться не одному, а с законной супругой… впрочем, Марьяна, когда я впервые её увидел, мне понравилась, так что в моём втором браке был не только голый расчет — не один бездушный прагматизм. У нас родилась дочь — Леночка… теперь Леночка учится в Америке, и Марьяна живёт с ней — уже шесть лет мы живём практически врозь… меня такое положение дел совершенно устраивает, о чём я, впрочем, не особо распространяюсь; во всяком случает, моей сестре кажется, что в личной жизни мне фатально не везёт, и я её в этом не разубеждаю, — пусть думает так, как ей думать хочется…
Я набираю номер Эдика — своего водителя… Конечно, можно было бы и остаться — не так часто я бываю у родной сестры в гостях, но я уже вспомнил, где должен лежать мой дембельский альбом, и, вспомнив это, я чувствую… да, я чувствую — как мальчишка — нетерпеливое желание окунуться в собственные армейские воспоминания… благо, они у меня — в отличие от племянника — есть.
Эдика я попрошу подъехать через полчаса, и ровно через полчаса раздаётся его звонок: «Виталий Аркадьевич! Я у подъезда»… Мы едем в потоке машин, и я, глядя перед собой, невольно думаю, как странно это совпало: Толик, Валерка, Серёга, Вася… то есть, ничего сверхъестественного, конечно же, во всём этом нет, — четыре обычных имени, случайным образом соединённые вместе… и тем не менее! Антон родился в тот год, когда я из армии пришел, отслужив два года в гвардейском дивизионе, и мне об армии до сих пор есть что вспомнить… а теперь из армии вернулся он, мой племянник, и ему, только-только демобилизовавшемуся, о службе своей говорить совершенно неинтересно, потому что ему вспоминать о времени, проведённом в армии, практически нечего… даже фотографий — кроме нескольких парадных, присланных матери — не осталось ни одной, и он об этом нисколько не сожалеет.
А у меня этих фотографий — целый альбом… глядя перед собой, я думаю о странном совпадения четырёх имён: Толик, Сёрёга, Вася, Валерка… «Вас проводить?» — спрашивает Эдик, когда машина останавливается у подъезда малоквартирного дома, в котором я год назад купил квартиру улучшенной планировки. «Не нужно, Эдик, — говорю я. — У тебя на сегодня какие планы?» «Да, в общем-то, никаких, — отзывается Эдик. — Юля сессию сдаёт — ей не до меня. А что? Нужно будет куда-то съездить ещё?» «Возможно… — говорю я, открывая дверцу «Ауди». — Возможно, я позвоню тебе часика через два-полтора… сможешь подъехать?» «Конечно, Виталий Аркадьевич!» — говорит Эдик, кивая головой… Я вхожу в подъезд, зная, что Эдик не уезжает сразу, а каждый раз ждёт до тех пор, пока в каком-либо окне моей квартиры не вспыхнет свет, — так у нас с Эдиком заведено.
Антон, мимолётно упомянув четыре имени, сам не знал, на какую волну он меня настроил… и не только не знал — он даже a priori знать об этом и не может, и не должен! А между тем… Толик, Серёга, Вася, Валерка — для меня это не просто четыре имени, соединённых вместе, а это для меня… Альбом оказывается там, где я, собственно, и предполагал, — лет десять, если не больше, этот альбом не попадался мне на глаза, потому как даже при переезде на новую квартиру несколько коробок я за ненадобностью просто-напросто не открывал…
Я переодеваюсь по-домашнему — в песочного цвета шорты и старую, но любимую светло-оранжевую рубашку, три года назад купленную в Бразилии… я достаю их бара початую бутылку мартини, приношу из холодильника в спальню кубики льда и пакет с осветлённым яблочным соком… а почему, собственно, нет? «Тупость, глупость, понты, показуха» — сказал отслуживший племянник, и он, наверное, прав… так ведь и тогда, когда служил я, в армии всё это было… разве что было меньше понтов, а всё остальное было в полном боекомплекте: и тупость, и глупость, и показуха… но разве об этом хочу я вспомнить сейчас — разве это осталось в моей памяти? Подъёмы, отбои, плац, полигон — семьсот тридцать дней в сапогах… и глупость, и тупость — всё это было, но всё это стёрлось, сгладилось, потускнело или вовсе забылось, напрочь выветрилось из памяти, а осталось в памяти незабываемо и нестираемо только это — Толик, Серёга, Вася, Валерка… парни, с которыми я служил, — они, и только они — моя память о службе…
«Память о службе» — именно так написал когда-то на первом листе альбома красивой вязью дивизионный писарь… черт, а имя этого писаря я забыл — звали его то ли Славиком, то ли Стасиком… впрочем, где-то в альбоме есть его фотография… всего фотографий в альбоме чуть больше сотни, и на каждой из них запечатлён какой-то миг моей службы — семьсот тридцать дней в сапогах… лето… осень… зима… весна… снова лето, — на чуть пожелтевших фотографиях — разные ракурсы, разные лица, разный фон… впрочем, лица повторяются, и кого-то я помню отлично, а кто-то в памяти потускнел и смазался, так что, глядя на иные фотографии, я с трудом вспоминаю имена тех, кто на этих фотографиях изображен, — не по своей воле оказавшиеся вместе, одинаково одетые, одинаково шагающие в одном строю, мы в то же время все были разные, и потому совершенно неудивительно, что, оказавшись под одной крышей, кто-то с кем-то сходился ближе — и тогда возникала дружба, именуемая армейской, а кто-то с кем-то просто рядом сосуществовал, находясь в одном подразделении, и не более того… по-разному складывались отношения между парнями даже одного призыва, а ведь было ещё деление на «салабонов», «молодых», «черпаков» и «стариков», и через все эти четыре ступени армейского возмужания неизбежно проходил каждый… но, листая страницы альбома, я думаю не об этом, потому как и это тоже забылось, — я думаю о другом: фотографий в альбоме чуть больше сотни, но среди них есть тринадцать, для меня самых ценных и дорогих, потому что с них, с этих тринадцати чуть пожелтевших квадратиков-прямоугольников на меня, как привет из армейской юности, смотрят они, пацаны одного со мной призыва — Толик, Валерка, Вася, Серёга… без них, без этих парней, армия для меня наверняка тоже стала бы такой же бездушной машиной — царством тупости, глупости и показухи — какой она стала для отслужившего племянника Антона… но! — служба моя была согрета дыханием четырёх парней, и потому — в отличие от Антона — мне есть что вспомнить, и не просто вспомнить, а вспомнить с ностальгически согревающей душу теплотой…
Каждый их этих парней был хорош по-своему… У Серёги, невысокого и коренастого, член был не очень большой, но при этом необыкновенно твёрдый, — сосать член Серёгин было не бог весть какое удовольствие, зато сам Серёга, не подозревая о том, сосал у меня отменно… у стройного, атлетически сложенного Толика была обалденная задница — небольшая, по-мужски аккуратная и вместе с тем сочная, словно налитый спелостью персик, с бархатисто-нежной на ощупь золотисто-молочной кожей, — в такую попочку было сладостно вдавливаться всем пахом, ощущая её упругую и вместе с тем мягкую — бархатисто-сочную — выпуклую округлость… грубоватый
Валерка, не будучи геем, каждый раз перед трахом жадно, запойно сосался в губы, и делал он это так чувственно и так страстно, что у меня от Валеркиного сосания каждый раз пробегал по телу щекотливо-колкий сладкий озноб… и был еще Вася, малость смазливый парень в звании младшего сержанта, у которого был вполне приличный — очень даже приличный — член… словом, каждый их этих парней был хорош по-своему, и трах у меня со всеми четверыми, впервые познавшими в армии сладость однополого секса, был обоюдным и взаимным: они, наслаждаясь и кайфуя, периодически натягивали меня, а я, в свою очередь, с не меньшим наслаждением точно так же натягивал их, и при этом каждый из них, четверых сослуживцев, время от времени перепихивавшихся со мною в рот или в зад, думал-считал, что я это делаю лишь с ним одним — только с ним, и ни с кем больше, — каждый из четверых парней-партнёров был совершенно уверен, что он, и только он — он один! — является моим сексуальным партнёром…
Я, глоток за глотком отпивая мартини, неспешно всматриваюсь в фотографии тех, кто так великолепно скрасил время моей службы — семьсот тридцать дней в сапогах, как говорили мы в то время… вот бы о чём рассказать Антону, да только — никак нельзя… и нельзя, и не нужно, — он, Антон, совсем на другой волне… никогда он этого не узнает — того, чем памятна служба для меня! Но ведь как удивительно, как странно совпало: Толик, Серёга, Валерка, Вася… я, перелистывая страницы альбома, с чувством нахлынувшей грусти неспешно всматриваюсь в свою армейскую юность: на чуть пожелтевших снимках нам всем по девятнадцать-двадцать лет, а лица — совсем мальчишеские… мы присягали стране, которая исчезла, как Атлантида, — где вы все теперь, друзья-однополчане — по каким параллелям-меридианам разбросала вас непредсказуемая жизнь?
Толик, Серёга, Валерка, Вася… Собственно, на месте этих четверых, ставших для меня сексуальными партнёрами, могли оказаться любые другие пацаны, не лишенные некоторой фантазии, не отягощённые сексуальными комплексами — и тогда я имел бы секс не с Серёгой, Валеркой, Толиком и Васей, а с кем-то другим из сотни своих непосредственных сослуживцев, потому как в о естественное наслаждение, но, каждый раз испытав полноценный оргазм, погасив своё молодое томление, они опять возвращались к тому, что им было присуще по жизни в большей степени, — они, всецело мне отдаваясь и тут же меня имея сами, лишь на какой-то краткий миг исчезали в глубинах безоглядного наслаждения, а затем самым естественным образом вновь возвращались в более свойственный им гетеросексуальный мир, где все разговоры, мечты и планы сводились к женщинам и девчонкам… да, они были попутчиками — были обычными бисексуалами, и на их месте могли наверняка оказаться любые другие пацаны, но в силу разных случайностей оказались именно они — Вася, Валерка, Толик и Серёга, и я за всё время нашей совместной службы ни разу об этом не пожалел…
Глядя на фотографии — чувствуя нарастающее возбуждение, я вспоминаю, как впервые это случалось-произошло с Толиком, с Серёгой, с Валеркой, с Васей… а было, в общем-то, с каждым по-разному… с Серёгой, к примеру, я впервые сделал это, будучи в наряде — в карауле, причем первый раз у нас ограничился сексом исключительно оральным: поочерёдно садясь друг перед другом на корточки, мы отсосали друг у друга в половине четвёртого утра за приземистым зданием караульного помещения, причём всё это случилось-произошло не совсем спонтанно, потому что весь день накануне, то и дело оказываясь наедине, мы неустанно друг друга подкалывали — говорили друг другу что-то типа «хочешь соснуть?» и «я тебя выебу!»… это были грубо-шутливые, ни к чему не обязывающие слова-фразы, но, произносимые вслух, они смутно томили, сладко тревожили душу, и мы говорили друг другу эти возбуждающие слова снова и снова: глядя Серёги в глаза, я говорил ему «я тебя выебу», и Серёга, смакуя каждое слово, тут же мне отвечал «это я тебя выебу — я тебе вставлю в жопу», или Серёга, ещё до конца не веря в силу произносимых слов, мне говорил «ты у меня отсосешь», на что я ему без задержки и промедления отвечал «это ты отсосёшь у меня — ты у меня возьмёшь в ротик»…
мы говорили всё это друг другу исключительно наедине — говорили напористо, весело, и я уже знал, чем это может закончиться, а Серёга, обещая мне вставить в зад или дать в рот, по причине отсутствия подобного опыта, а также в силу своей доминирующей «по жизни» гетеросексуальности до последнего не представлял со всей внятно осознаваемой отчетливостью, насколько всё это и просто, и реально — вне зависимости от преобладания в парадигме персональной сексуальной шкалы какой-либо доминантной ориентации… закончилась эта словесная мастурбация в половине четвертого утра — взаимным оральным сексом… и лишь спустя наделю — во время парко-хозяйственного дня — мы полноценно натянули-трахнули друг друга в очко, сделав это на пыльном матрасе в технической каптёрке… причем, на этом матрасе оказались характерные — шероховато-твёрдые — пятна-разводы, какие остаются от излитой мимо цели спермы, когда она, пропитав ткань, высыхает, превращаясь в утолщённые на ощупь желтовато-матовые или матово-молочные овалы-кругляши, так что, помнится, у меня невольно возникло не лишенное оснований подозрение, что на этом матрасе за время его существования упражнялись не мы одни…
А к Толику я подкатывался месяца два, если не больше: наши отношения за это время из никаких сделались дружескими, вполне доверительными, предполагающими некую взаимную теплоту, незаметно переходящую во взаимное тяготение друг к другу, и это тяготение — молодое, совершенно естественное в условиях однополого сосуществования — просто не могло не трансформироваться в такое же естественное желание, так что первое движение в плане сексуального сближения пришлось делать даже не мне, а сделал это сам Толик — сделал искренне, совершенно естественно, никак не соотнося свой порыв ни с понятием «ориентация», ни с прочей словесной шелухой, искажающей подлинную суть однополого тяготения, возникающего в силу самых разных причин даже у тех, у кого «по жизни» доминирующим устремлением является гетеросексуальность…
и с Валеркой было примерно так же: к сексуальному сближению с Валеркой я шел исподволь, постепенно, Валеркину чувственность в свой адрес разогревал-взращивал ненавязчиво, для Валерки совершенно незаметно — словом, всё делал неспешно, но при этом вполне целенаправленно, так что когда Валерка для секса со мной созрел — когда я увидел-почувствовал его направленное в мой адрес томление-желание, мне оставалось лишь протянуть руку, чтоб привлечь Валерку к себе… что я и сделал — к обоюдному удовольствию…
А вот с Васей всё вышло спонтанно — совершенно неожиданно… парень из нашего призыва вернулся из отпуска, по случаю чего после отбоя в каптёрке была организована маленькая пьянка; Толик в это время был в отпуске, Валерка был в наряде на полигоне, и когда за полночь изрядно подпитые сослуживцы расползлись по кроватям и в каптёрке остались только Вася и я, тут-то между нами всё и случилось… как известно, водка в иных случаях может вызывать прилив агрессии, а в иных случаях, наоборот, она же вызывает прилив неистребимого человеколюбия — это всем известные прописные истины; ну, и вот: будучи в нехилом подпитии, мы, оставшиеся в каптёрке, испытывая прилив человеколюбия, сначала говорили друг другу, какие мы офигенно замечательные парни, при этом, как это нередко бывает между пьяными, мы обнимались-братались, поначалу делая это без всякого видимого эротизма, причём Вася, обнимая меня совершенно искренне, дальше этих хотя и приятных, но пьяных объятий осознаваемо ничего сексуального не предполагал — ни о чём таком по причине отсутствия опыта ещё не думал, в то время как я, в свою очередь обнимая Васю, стискивая его за плечи, в порыве пьяного братания жарко прижимая его к себе, с каждой секундой чувствовал нарастание вполне конкретного возбуждения — член в штанах у меня от этих дружеских тисканий невидимо напрягался, наполнялся жаром, сладостно затвердевал… оставалось лишь сделать решительный шаг, и я этот шаг не замедлил сделать — самым естественным образом я жарко, смачно засосал Васю в губы, одновременно с этим прижимая его покладисто покорное тело к себе…
и Вася, который был пьян не меньше моего, так же естественно отдал свои губы во власть губ моих, как будто это — взасос целоваться с парнем — было для него самым обыденным делом… какое-то время мы с пьяным упоением страстно целовали один одного взасос, обнимались-тискались, не опуская руки ниже пояса… наконец, возбуждённо блестя осоловевшими от кайфа глазами, Вася горячо выдохнул: «у меня, бля, встал!» — как будто от всего того, что мы с таким упоением делали, у кого-то другого мог не встать; «и у меня… у меня тоже встал — тоже стоит!» — незамедлительно отозвался я, и тут же, совершенно правильно восприняв это взаимное признание как сигнал к дальнейшему углублению отношений, я уверенно скользнул нетерпеливой ладонью к Васиной сильно взбугрившейся ширинке… дальше всё было так же естественно, как совершенно естественно было всё до этого: не успел я приятно удивиться размеру Васиного «бойца», как Вася, у которого от нежданно-негаданно открывавшихся возможностей слегка снесло крышу, тут же предложил мне взять в рот — друг у друга пососать… так и сказал, не моргнув глазом: «давай пососём…
ты у меня, а я — у тебя… друг у друга — хочешь?» — и мы, до колен приспустив с себя штаны, какое-то время один у одного сосали, поочередно садясь-опускаясь друг перед другом на корточки… что у Васи, малость смазливого младшего сержанта, должен быть приличный по размерам член, я не раз думал-предполагал, видя Васю в бане, но в бане член у Васи, как и у всех остальных, висел-болтался в состоянии покоя, так что мне оставалось лишь гадать, сколько в нём может быть сантиметров, когда он встанет, и вот — Васин член стоял колом, то есть был в состоянии полной эрекции, и я его член сладострастно ласкал губами, — какое-то время мы с упоением, с наслаждением друг у друга сосали… потом, внутренне ликуя, я торопливо постелил на полу какое-то одеяло, и мы вновь друг у друга сосали — заглатывали друг друга одновременно, лёжа на полу валетом со спущенными штанами…
член у Васи оказался выше всяких похвал — мне такой еще не встречался, а Вася, между тем, семимильными шагами бесстрашно рвался дальше, стремясь как можно быстрее ликвидировать явные упущения в своём сексуальном опыте: «давай в жопу друг друга — в очко… давай?» — он предложил мне это первым… будучи в добром подпитии, Вася не тормозил на комплексах, не буксовал на ложных стереотипах, и даже шлагбаум, сооруженный из псевдоморальных догм, он пролетел-проскочил, сам того не заметив,- кайфующий Вася хотел вкусить и познать всё сразу, так что мне, во всех предыдущих случаях бравшему роль ведущего на себя, в случае с Васей пришлось поневоле стать ведомым… до дембеля нам оставалось ещё чуть больше полугода — вполне приличный срок, чтоб превратить в кайф отношения с еще одним — четвёртым по счёту — парнем в дивизионе…
Я пью мартини, глядя на Васину фотографию, — с фотографии на меня весело смотрит беспечно улыбающийся светловолосый парень в форме младшего сержанта… Собственно, это был тот самый случай, когда желаемое можно заполучить, с одной стороны, без каких-либо длительных усилий, предпринимаемых для достижения заветной цели, а с другой стороны, без всякого кавалерийского наскока — без волевого нажима, который может обернуться ещё неизвестно какой стороной, — случай с Васей был хорош своей естественной лёгкостью и не менее естественной спонтанностью, когда и то, и другое обуславливается лишь определённым количеством выпитого спиртного… хотя и здесь могут возникнуть свои заморочки, как это случилось с тем же Васей, — заморочки не глобального, а локального характера…
Накануне всё было ok: младший сержант Вася, первый предложивший мне перепихнуться в зад, без всяких опасений за своё физическое и нравственное здоровье первым подставил мне своё никем еще не проткнутое очко — и я, не без некоторого труда лишив Васю анальной девственности — до основания вогнав ему в туго растянувшееся очко член, с естественным, самой матерью-природой обусловленным наслаждением тут же отымел-трахнул послушно лежащего на спине парня по полной программе, причем Вася хотя и стонал-морщился от неизбежной для первого раза боли, но в общем и целом оказался молодцом; только глаза его невольно округлялись, когда мои толчки делались более интенсивными… затем мы поменялись местами, и хотя моё очко отчасти было уже вполне адаптировано для таких упражнений, тем не менее мне тоже пришлось поневоле поморщиться и даже, сцепив зубы, в самом начале непроизвольно застонать — член такого калибра, какой оказался у Васи, в зад мой ещё ни разу не проникал, тем более что Вася по причине неопытности сделал это молниеносно; зато сам Вася, впервые трахавший в зад, то есть впервые имевший анальный секс, был в своих искренних ощущениях на седьмом небе: он сопел, пыхтел, стонал от наслаждения — он, нависая надо мной, размашисто двигал бёдрами, отчего член его мощно скользил во мне словно поршень во втулке… короче говоря, все случилось-произошло как нельзя лучше: мы отымели друг друга в зад к обоюдному удовольствию, и… всё было ok, но это ok было ночью в каптёрке; а утром я вдруг заметил, что Вася меня избегает — отводит в сторону взгляд, делает всё, чтоб не остаться со мной наедине; мы, конечно, были в хорошем подпитии, но не настолько, чтоб напрочь не помнить, кто и что предлагал первым — кто был ведущим, а кто был ведомым, — проснувшийся утром Вася, конечно же, вспомнил, как он — именно он! — предложил мне «попробовать» сначала в рот, а потом и в зад, как опять-таки он — он, а не я! — первым подставил под член своё сладко зудящее очко… вспомнил Вася всё это — и тут же представил-вообразил, что поскольку именно он был «ведущим программы», то, соответственно, я, который, будучи пьяным, «всего лишь пошел у него на поводу», теперь его, Васю, буду считать за «голубого», — так Вася наутро подумал-решил, а подумав так и так решив, он — по причине некоторой неопытности в вопросах секса — уж заодно тут же слегка усомнился и в своей собственной ориентации, поскольку всё то, что он делал накануне, ему, как ни крути, было в кайф…
и хотя говорят, что утро вечера мудренее, но в данном конкретном случае все оказалось совсем наоборот: сделалось Васе утром — всё по той же причине некоторой неопытности в вопросах секса — совсем не так весело, как это было ночью в каптёрке… «хоть вешайся, бля!» — было написано на Васином лице, и я, в общем и целом представляя, какими вопросами младший сержант Вася мучит себя и себя изводит, до обеда за Васей следил-наблюдал, а после обеда, отозвав Васю в сторону, произнёс — специально для Васи проговорил — небольшую речь, и хотя говорил я, в общем-то, для Васи, в словах моих не было ни лицемерия, ни лукавства; потому как говорил я открытым текстом о том, как это было классно и какой настоящий кайф от секса такого я ночью в каптёрке испытал-почувствовал… то есть, чуть-чуть я слукавил лишь в одном — когда, глядя Васе в глаза, я сказал, что я «даже представить не мог, что это так классно — так обалденно», — вот это «представить не мог» и было моим небольшим лукавством, а во всём остальном я был с Васей абсолютно честен, так что мои искренние слова не могла не оказать на Васю, после бурной ночи впавшего в уныние, своё целительное действие: из моих слов вдруг оказалось, что он, то есть Вася, в своих ночных ощущениях был не так уж и оригинален — что я приторчал от гомосекса ничуть не меньше…
а потому я никаким образом не собираюсь смотреть на него, на Васю, как на какого-то «голубого»… это для Васи в корне меняло всё дело! — и потому ничего удивительного не было в том, что спустя неделю мы, уже будучи трезвыми и потому вполне отвечающими за свои желания, с не меньшим наслаждением всё повторили опять… и потом повторяли ещё не раз — до самого дембеля!..
Я листаю страницы альбома, глоток за глотком отпивая мартини… вот — самая ценная фотография: в день публикации приказа о демобилизации мы сфотографировались на плацу… два десятка человек — все одного призыва, все дембеля… фотография не очень качественная, но это нисколько не умоляет для меня её ценности: на этой фотографии — среди прочих — я, Вася, Серёга, Толик, Валерка… единственная фотография, на которой они — пусть даже среди прочих — оказались все вместе: Толик, Серёга, Вася, Валерка… пятым справа стою я… все — нормальные пацаны!
Дело ведь вовсе не в том, хорош или плох однополый секс для парня обычной — репродуктивной — ориентации, а всё дело в том, как именно этот секс для парня подобной ориентации интерпретировать — преподнести… всё дело в этом, и только в этом! Вася, Серёга, Валерка, Толик — все они не были геями… и все они стали для меня не просто приемлемыми, а вполне удовлетворяющими сексуальными партнёрами — без какого-либо малейшего ущерба для морально-нравственного состояния окружающих… правда, с одной, но существенной оговоркой: никто из окружающих о том, что рядом с ними систематически совершался гомосексуальный трах, не ведал ни сном ни духом — никто ничего в казарме не только не знал, но даже не подозревал… немаловажный нюанс!
Я неспешно листаю страницы альбома, — переворачивая страницу за страницей, я ностальгически всматриваюсь в лица парней из моей армейской юности… лица парней, присягавших стране, которой давно уже нет, как давно уже нет тех парней, что застыли-замерли на чуть пожелтевших фотографиях, — время нашей юности безвозвратно ушло, и его точно так же нельзя повторить, как невозможно дважды войти в одно и то же течение несущей свои воды реки… вот — дивизионный писарь, после отбоя писавший «память о службе» на титульных листах наших дембельских альбомов красивой славянской вязью… вот — симпатичный Женька, который мне нравился, — отслужив год, Женька поступил в военное училище и — сгинул в других лабиринтах жизни, исчез для меня навсегда… а мог бы стать пятым — нравился Женька мне очень… кого-то я помню лучше, кого-то уже не помню совсем, но эти четверо… отпивая мартини, я смотрю на лица тех, с кем не просто свела меня судьба на период службы, а кто стал для меня олицетворением м о е й армии: Толик, Серёга, Вася, Валерка…
молодые, горячие, неизменно щедрые, безоглядно сладкие мгновения подлинной армейской дружбы в её истинном — античном — значении… мгновения никому не видимого кайфа — это, и только это по-настоящему осталось в моей памяти от собственной службы… а потому и сама армия — м о я армия — навсегда осталась в моей памяти как что-то светлое, напористо молодое, беззаботное, безоглядно счастливое… Антон уверен, что его служба — это время, потраченное напрасно, и он, наверное, прав… он по-своему прав! А для меня годы службы — время фартовое, и я никогда не смогу ему, Антону, объяснить-рассказать, почему это так… да и можно ли это всё объяснить на пальцах — на словах? Антон сказал: «Серёга, Толик, Васёк, Валерка… все нормальные пацаны» — и я в этом нисколько не сомневаюсь… вот только вспомнит ли их мой племянник Антон спустя два десятка лет так же отчетливо зримо, как спустя годы вспоминаю Васю, Валерку, Серёгу и Толика я? Вряд ли… у каждого, в армии отслужившего, остаётся в жизни с в о я армия, и потому… потому — никому и ничего не нужно объяснять, — я, откладывая альбом в сторону, тянусь за «сотовым»…