Вор

     Я стоял перед столом прапорщика, заместителя начальника вещевой службы суворовского училища, молодого парня лет двадцати пяти, который аккуратным почерком составлял акт об обнаружении им факта хищения казенного имущества слушателем Липатовым (то есть мной) со склада училища. На этом мое обучение обрывалось, потому что кражу в училище не простили бы никогда. Если бы не комок в горле, то я, несмотря на свою гордость, молил бы его простить меня, обещал бы все, что он захочет. Ну, что такое две тельняшки, которые я по глупости стянул для себя и Олега, своего лучшего друга на курсе, с которым после выпуска из суворовского собирался поступать в Пензенское училище воздушно-десантных войск? Теперь не будет ни выпуска, ни друга, ни Пензенского училища. Я с тоской вспоминал заплаканные, но счастливые глаза матери, когда она выходила из кабинета начальника суворовского училища, который принял меня, несмотря на слабые знания, как сироту, сына офицера, погибшего при исполнении служебных обязанностей. Что я теперь ей скажу? Что скажу моим ребятам, которые в каждый мой приезд домой с восхищением и уважением осматривали и трогали мою форму, просили рассказать об училище? Все летело к чертовой матери из-за глупости, дурацкого порыва. Да, купили бы мы в конце концов себе по тельняшке, когда появились бы деньги! Еле сдерживая слезы, я ждал. Акт был дописан, и прапорщик, встав со стула, сказал мне: — Расписывайся!
     Я сел, взял ручку, через силу выдавил из себя: — Где? Он указал, я расписался, и в этот момент силы меня оставили, и я затрясся в рыданиях, опустив голову на руки.
     — Да, ладно, трибунала, наверное, не будет — стоимость-то не велика. Из училища, конечно, попрут. Ну, жизнь не кончается, но офицером тебе уже не быть. — Он положил руку мне на плечо. — Давай, иди! Мой рапорт и акт я сдам по команде.
     Рыдания просто сотрясали меня. Я даже не имел сил сказать ему то, что собирался. Все еще на что-то надеясь, я не уходил. Наконец я оторвал зареванное лицо от стола.
     -Может как-нибудь все же можно решить? — провыл я.
     -Ну, а как? — он пожал плечами.
     Я снова уткнулся головой в руки. Это было настоящее отчаяние. Дальше хоть головой в омут.
     Господи, как стыдно! Еще час назад все в жизни было хорошо — и уже все плохо. Я прекрасно представлял себе всю унизительную процедуру моего выдворения из училища. Через все это предстояло пройти. Ну, что стоит этому прапорщику все забыть? Как его уговорить? Что обещать?
     — Ну, миленький! Тебе же ничего не стоит! Ведь никто же, кроме нас, не знает! Для тебя это — тьфу, а для меня — жизнь! Я сделаю все, что захочешь! Были б деньги — все отдал бы! Ну, нет у меня денег! — Я склонил голову на колени и опять заплакал.
     -Ты хорошо запомнил свои слова? — Я не поверил своим ушам, оторвал лицо от колен.
     -Все, что захочу? — Он усмехнулся.
     — Да! Да! — Я орал, как ненормальный. Только бы он не передумал. Я бухнулся на колени, обнял его за ноги. — Считай, что я твой раб! Навсегда!
     Он погладил меня по голове, прижал к себе. — Жалко тебя, конечно. Молодой еще. — Он запустил обе руки в мою густую шевелюру, гладил затылок, все сильнее прижимал к себе.
     Потом развернул меня лицом к себе и сильно прижал к ширинке. Под тканью ясно прощупывалась его напряженная плоть, которая упиралась мне в губы. Я подавил в себе непроизвольное желание отпрянуть, замер, боясь вызвать малейшее его неудовольствие. Он стал водить моей головой вверх и вниз, вдоль всей внушительной выпуклости, прижимая все сильнее. Было больно от шершавой жесткой ткани, но я терпел. Его дыхание стало тяжелым, порывистым. Не отпуская мою голову, он расстегнул ширинку и обнажил свой член. Я все еще не понимал, чего он хочет, и таращился на это чудо с обнаженной, влажной головкой, от которой исходил терпкий, незнакомый, волнующий запах. Его член медленно двинулся к моему полуоткрытому рту. Я невольно подался головой назад, но его рука крепко держала меня за затылок.
     — Это не больно! Ты же обещал! — Его тихий голос окатил меня как холодный душ. Я застыл, а он медленно вошел в мой рот, раздвигая губы, и двигался все дальше, пока не уперся в горло.
     Я с ужасом глядел на него, боясь вообще как-то реагировать. Он медленно начал выходить из меня, оставив внутри только головку. — Ну, что? Разве больно? — Я смог только чуть заметно отрицательно качнуть головой. Его движение вперед возобновилось, и он снова твердо уперся где-то в области горла. Я начал задыхаться, тяжело дышал носом. Он все сильнее сжимал мою голову, его движения убыстрялись. Он закрыл глаза, откинул свою голову назад и в такт движениям громко шептал: — Так! Так! Еще!
     Мне стало больно, неудержимо рвался наружу кашель, но я из-за всех сил себя сдерживал. Он уже двигался, как ненормальный. Его руки все плотнее надвигали мою голову на его встречные движения. И вдруг он со стоном застыл во мне, и его горячий член, пульсируя и раздуваясь, долго изрыгал в мое горло жаркую пахучую влагу.
     Больше терпеть я не мог. Я зашелся кашлем, разбрызгивая по полу содержимое рта. Меня колотило, и я никак не мог успокоиться. Он гладил меня по дергающейся спине, что-то тихо говорил. Когда приступы кашля затихли, он поднял меня, улыбнулся и сказал: — Это только в первый раз трудно. Ты привыкнешь. А бумаги я пока уберу в сейф. На всякий случай. Иди отдыхай и ни о чем не думай. Как будет дальше, я тебе скажу потом.
     Мой сексуальный опыт к этому моменту был практически на нуле. Интимных отношений я еще не имел, самоудовлетворением не занимался, так как просто не знал, как это делается. Как и все мои соученики, по утрам вставал с кровати не сразу, стеснялся, лежал, пока все не приходило в норму, хотя кроме незлобного привычного подтрунивания друзей нарваться было не на что. Большое количество обсуждений «этой» темы с друзьями волновало, но из-за отсутствия воплощений этих фантазий воспринималось как-то отвлеченно. Время от времени просыпался ночью или по утрам с мокрыми трусами, но сам процесс извержения застать ни разу не удалось. Именно поэтому то, что проделали со мной в кабинете у прапорщика, потрясло меня, ужасало предстоящей неизвестностью, но обстоятельства были таковы, что выбирать не приходилось.
     Прошло два дня. Никто меня не трогал, и постепенно острота случившегося пропадала. Я стал успокаиваться. Пришла надежда, что все забудется, пойдет как прежде. Но все только начиналось.
     — Тебя вызывают сегодня к семи в ду ними и затрепетал где-то посередине. Если бы не дикость ситуации, я бы застонал от охватившего меня блаженства. Его рука надавила на мою спину, и, повинуясь ей, я немного наклонился. Он углубился в меня горячим языком, и я непроизвольно начал подаваться ему навстречу. Моя плоть напряглась, буквально прилипнув к животу. Он раздвинул рукой мои ноги, проник к яичкам, и его грубоватые ласки заставили меня просто стонать. Обхватив мою плоть, он начал нежные движения вверх и вниз. Отдаваясь новым ощущениям, я помогал ему встречными движениями, которые все ускорялись. Уже ничего не соображая, я сжал его руку своими руками и вонзался в нее по самые яички. И в этот момент раздался стук в дверь.
     Он резко встал, схватил меня за руку и поволок за шкаф, где у него было отгорожено отделение для одежды. — Стой здесь и чтобы тихо у меня! — Затем, быстро натянув брюки, подошел к двери и открыл. На пороге стоял Пашка, курса на два младше меня, тонкий, как тростиночка, невысокого роста. Прапорщик глянул в коридор за его спину, убедился, что он один, и закрыл за ним дверь. — Раздевайся! И побыстрее! — Сам быстро скинул брюки и стал ждать Пашкиного разоблачения. Его член, не остывший от нашего общения, жадно нацелился на Пашку. Я, осторожно раздвинув одежду и пытаясь не выдать себя, следил за происходящим. Пашка приблизился к прапорщику, встал на колени и привычно обхватил его член губами. Его движения были ловки, он всячески помогал себе руками, чем быстро довел прапорщика до крайнего возбуждения. Тот резко его поднял, подвел к столу, заставил согнуться так, что Пашкины ноги остались на полу, а сам он лег животом на стол. Затем, нетерпеливо раздвинув ему ноги, сильным движением вогнал в него свой член. Видя явное несоответствие размеров Пашкиного зада и его члена, я ожидал крика боли, но Пашка только тихо ухнул, вцепился руками в край стола и блаженно прикрыл глаза. Прапорщик входил в него резкими толчками на всю свою не малую длину. Темп его движений все возрастал. Все явственнее слышались шлепки его живота о Пашкин зад. Тот охал, стонал, выгибался навстречу. Их шумное дыхание сливалось в один страстный хрип. Я уже тоже не владел собой. Рука сама собой обхватила раскаленную плоть и терзала ее в такт их движений. Что-то происходило внизу моего живота. Моя плоть неимоверно разбухла, а яички стали как две горошины. Волны блаженства поднимались оттуда, заполняя все мое тело, накатывались все сильнее и жарче, пока не переросли в сладостные конвульсии, и я впервые стал свидетелем мужского таинства, сопровождавшегося ощущением неземного счастья и восторга.
     Пашка между тем болтался, как курица на вертеле. На столе под ним уже была лужица, и он ждал, когда все закончится. Конец был стремительным: прапорщик обхватил его за низ живота, вонзился в него, выгнулся дугой, не снимая Пашку с себя, а тот, разинув рот и выпучив глаза, охал в такт конвульсий внутри него.
     Они оба обессилено упали на стулья. Глаза у обоих были закрыты, дыхание прерывалось. Я застыл в своем укрытии, не подавая признаков жизни. Наконец прапорщик встал, легонько толкнул Пашку рукой: — Иди! — Тот послушно оделся и быстро ушел. Я вышел из-за шкафа.
     -И ему не больно? Он ведь такой маленький! — я вопросительно глядел на прапорщика.
     -Да, нет. Там все разработано. Мы уже вместе два года. Он уже теперь только кайф ловит.
     -Как же он здесь оказался? Ему же тогда было двенадцать?
     — Да, так же и оказался! — он усмехнулся, — Как и ты! У меня и на него бумаги лежат. Да и не одни вы. Человек восемь всего. Так что не бойся, дорогой, все будет в порядке.
     Я в изумлении и в ужасе уставился на него. Это же не человек, это же чудовище! Кто же из нас ВОР? Я, по глупости тиснувший две тельняшки, или он, укравший у восьмерых мальчишек покой, невинность, ничем не омраченную юность, возможность открыто глядеть другим в глаза. И ни у кого нет никакой возможности прекратить эту грязь, которая в полной мере ждала и меня. Я тихо зверел.
     -Отдай мои бумаги!
     -Ну, уж нет! Уговор был!
     -Отдай мои бумаги по команде! Пусть меня судят! Я хочу оказаться в кабинете начальника училища! Там во всем и разберемся!
     -Ты идиот! Ты сам не понимаешь, что говоришь! Тебя выпрут в два счета! Жалеть будешь всю жизнь!
     Я не ответил и решительно направился к двери.
     — Стой! Хорошо, черт с тобой, забирай свои бумаги. — Он быстро вскрыл сейф и нашел мою папку. — На, подавись! — Он швырнул ее мне вдогонку.
     — Либо ты мне отдаешь все бумаги, на всех, либо подаешь мои по команде. — я с ненавистью смотрел ему прямо в глаза. И тихо добавил: — Только так!
     Наверное, что-то в моем облике заставило его поверить, что все будет так, как я сказал. Он заметался по кабинету. Он уже ни о чем не думал, кроме своей безопасности. На несколько секунд он застыл, просчитывая, что будет, если заставить меня замолчать, но тут же понял, что приедет серьезная комиссия, и все в полном объеме вскроется в один момент. Его уже трясло.
     — Хорошо, на! Нет, не так! — Он быстро стал вынимать бумаги из папок и рвать их на мелкие куски. — Теперь никто, никогда и ничего уже не докажет. Все! — он с облегчением вздохнул и вытер потный лоб.
     — Мразь! — Я вышел из его кабинета, и непреодолимое чувство гадливости заставило меня передернуться. Доказать действительно было ничего нельзя: документов нет, а пострадавшие ребята из чувства стыда отказались бы что-нибудь говорить. Но я был рад, что удалось прекратить эту мерзость. Я был рад, что больше не будет мальчишек, которые так страшно и извращенно будут получать свой первый сексуальный опыт.