Слова эти прозвучали, сорвались с Димкиных губ совершенно спонтанно, сами собой… конечно, Димка сотни раз говорил эти слова мысленно, видя Расика в школе, или думая о нём дома, или общаясь с пацанами-приятелями во дворе, но теперь — именно в эти минуты! — он, Димка, о признании Расику в любви совершенно не думал, поскольку в эти минуты для него, для Димки, любовь не требовала никаких словесных воплощений, и тем не менее… слова сами сорвались с Димкиных губ: «я люблю тебя» — дважды произнёс-повторил Димка, выдохнув эти слова жарко, порывисто, нежно, искренне, и Расим… услышав от Д и м ы эти слова, Расим нисколько не удивился: он вдруг подумал, что он, Расим, об этом знал — знал об этом сегодня, знал об этом вчера… знал с того самого момента, как они вошли вместе в номер, и даже ещё раньше знал, когда они шли по коридору — когда уточняли, как друг друга зовут…
конечно, этого не могло быть, потому что Д и м а эти слова — «я люблю тебя» — произнёс-проговорил сейчас впервые, а ему, Расиму, слово «любовь» вообще ни разу не приходило в голову ни вчера, ни сегодня, и тем не менее… тем не менее, Расим, услышав Димкино признание, нисколько не удивился… как будто он знал об этом — знал всегда! Расим нисколько не удивился, услышав эти слова от Д и м ы, и вместе с тем… вместе с тем, это было и странно, и необычно — услышать т а к и е слова от парня, — если б он, Д и м а, сейчас произнёс бы, проговорил бы не «любовь», а «настоящая дружба», это было бы совершенно понятно: н а с т о я щ а я д р у ж б а, наверное, такой — именно такой! — и должна быть… а любовь?
— Дима, мы ж пацаны… — тихо проговорил Расим, и в интонации его голоса Димке почудилось едва уловимое замешательство. — Ну, то есть… мы с тобой парни — пацаны… как ты можешь меня л ю б и т ь?
— Просто… люблю — и всё, — отозвался Димка, скользнув ладонью по спине Расима. — Разве парни не могут любить друг друга? — Димка умышленно проговорил «друг друга», таким образом делая свою любовь взаимной — обоюдной.
— Не знаю… наверное, могут, — чуть помедлив, отозвался Расим, невольно вслушиваясь в собственные слова — в собственный голос… «наверное, могут» — сказал-услышал Расим и тут же подумал… разве он, Расим, не любил сейчас Д и м у — не испытывал чувство необъяснимого удовольствия от ощущения максимально возможной близости? Конечно, это можно было б называть сейчас н а с т о я щ е й дружбой, и это тоже, наверное, было б правильно… но разве т а к а я дружба — это не есть любовь? А с другой стороны… как они могут любить друг друга? Трахаться, кайфовать, друг другу всегда и во всём помогать, один другого всегда поддерживать… словом, дружить крепко, по-настоящему — это ему, Расиму, было понятно… то есть, стало теперь понятно — после всего… а любить… как они могут л ю б и т ь друг друга, если они обычные парни — обычные пацаны? — Дима… можно, я о чём-то тебя спрошу? — неожиданно для себя самого проговорил Расим.
— Спроси… — отозвался Димка, мгновенно догадался, о ч ё м Расим его хочет спросить — о чём он сейчас его, Димку, спросит. — Ну, спрашивай! — повторили Димка, понятия не имея, что и как он будет Расику отвечать.
— А ты не обидишься? — чуть помедлив, проговорил Расим; он оторвал лицо от Димкиной шеи, но Димка по-прежнему прижимал его к себе, и потому он по-прежнему лежал на нём, на Д и м е, сверху; огнём полыхнувшая сладость из тела Расима ушла, уступив место не менее приятной легкой опустошенности… опустошенности в теле, но не в душе!
— А ты разве хочешь сейчас о чём-то меня спросить для того, чтоб меня обидеть? — вопросом на вопрос отозвался Димка.
— Конечно, нет! — не задумываясь, искренне проговорил Расим. — Я совсем не хочу тебя обидеть… нисколько не хочу!
— Ну, и как в таком случае я могу обидеться? — невольно улыбнулся Димка, и ладони его медленно скользнули по спине Расима к ягодицам… горячие ладони Димки обтекаемо замерли на упруго-сочных Расимовых булочках. — Спрашивай…
Если б Д и м а не произнес «я люблю тебя» — не сказал бы сейчас само слово «люблю», то у него, у Расима, этот вопрос не возник бы… ну, то есть, возник бы — наверняка возник бы! — но не сейчас, потому что сейчас… сейчас ему, пятнадцатилетнему Расиму, было хорошо без всяких вопросов! Они стали друзьями — стали н а с т о я щ и м и друзьями, и это было классно: непредвиденный, совершенно неожиданный, но обалденный секс органично дополнил накануне возникшую у Расима горячую симпатию по отношению к Д и м е: секс неожиданно, но удивительно верно раскрыл, расшифровал подлинный смысл его, Расимовой, симпатии, и, таким образом, желание н а с т о я щ е й дружбы у него, у пятнадцатилетнего Расика, осуществилось, сбылось… они стали д р у з ь я м и, — какие могли быть вопросы? Но Д и м а сказал «я люблю тебя… Расик, я люблю тебя!», и этими словами невольно сбил Расима с толку, подтолкнув к тому, чтоб его, Д и м у, спросить… чтоб задать ему, старшекласснику Д и м е, вопрос, который он, Расик, в данное время задавать не собирался — о чём он, Расим, совершенно не думал…
— Ну… чего ты, Расик, не спрашиваешь? Спрашивай! — повторил-проговорил Димка, чувствуя, как Расим невольно замер, то ли думая, как лучше сформулировать свой вопрос, то ли решая, задавать или нет свой вопрос вообще… они, шестнадцатилетний десятиклассник Димка и пятнадцатилетний девятиклассник Расим, лежали на постели в гостиничном номере, и смешавшаяся сперма, спущенная с интервалом в несколько минут из двух мальчишеских членов, липко склеивала их по-мальчишески плоские животы; была ночь, и где — совсем рядом — спали л е н у с и к и, спали братья-близнецы, дружно подрочившие перед сном на своих кроватях после того, как погасили в номере свет, спал Толик, перед сном в ванной комнате кончивший с мыслями о Светусике, спали без сновидений Серёга и Вовчик, спала неугомонная Зоя Альбертовна, после ужина позвонившая сыну в армию, спала отрешенная от всех — то ли глупая, то ли слишком умная — девушка эмо… спали все, прилетевшие в Город-Герой в составе туристической группы школьников, и только они, Димка и Расик — двое из этой группы — лежали без сна в одной постели: голый Расик лежал на голом Димке, и Димка — счастливый Димка! — в ожидании вопроса, одной рукой обнимая Расима за плечи, ладонью другой руки ласкал по-мальчишески сочные, мягкие и вместе с тем упругие Расимовы ягодицы; «спрашивай…»
— Дима, скажи мне… ты голубой? — прозвучал в темноте вопрошающий голос Расима.
Конечно, он, Димка, угадал, о ч ё м Расик его, Димку, хочет спросить… «ты голубой?» — прозвучал в темноте вопрошающий голос Расима, и Димка, предчувствуя именно этот вопрос — о ж и д а я этот вопрос, вдруг неожиданно для себя самого растерялся: у него, у влюблённого Димки, не было ни для Расима, ни для себя исчерпывающе короткого — внятного и однозначного — ответа на этот вопрос! Как будто на все другие вопросы можно всегда отвечать однозначно и коротко… «ты голубой?»
«Голубой», «не голубой» — «да», «нет»… не было у Димки, шестнадцатилетнего десятиклассника, однозначного ответа на этот вопрос — ни для себя ответа не было, ни для Расика. Потому как он — по своим устремлениям — явно склонялся в сторону предпочтения однополого секса, и вместе с тем он внятно — осознанно — ещё не сказал самому себе, что парни, и только парни, ему, Димке, нужны по жизни… о каких однозначных выводах можно говорить в шестнадцать лет?! Дело ведь не в словах, которыми одни — по своему недомыслию или по иным, нередко мутным, причинам — спешат-торопятся поименовать других: «голубой», «голубой»… дело не в словах, или, точнее, не в самих словах, а в осознании этих слов как единственно верных, не подлежащих внутреннему сомнению… вот в чём было всё дело! Проще говоря, «голубым» парень становится не тогда, когда скажут ему об этом другие, а тогда, когда скажет об этом себе он сам — когда внутренне это осознает, а осознав, это внутренне примет, причём, без разницы, оповестит он об этом мир или скроет это знание о самом себе внутри своей собственной души; у шестнадцатилетнего Димки такого внутреннего осознания не было, и потому Димка, будучи честным по отношению к самому себе, не мог — stricto, strictissimo sensu — назвать себя «голубым»; но и назвать себя «не голубым» — в строгом, строжайшем смысле слова — он тоже не мог, потому как тема эта его, Димку, и волновала, и манила… волновала и манила ещё до того, как он страстно влюбился в Расима! Тема манила, волновала… но и здесь — в предыдущей Димкиной жизни, то есть в жизни до любви — всё было тоже не совсем однозначно! Потому как…
В тринадцать лет он, Димка, «трахался» с Игорем — в сарае они приспускали с себя штаны и, испытывая совершенно естественное удовольствие, на старом скрипучем диване поочерёдно тёрлись друг о друга своими сладко напрягавшимися пиписами… ну, и что с того, что всё это было — в тринадцать лет? Мало, что ли, мальчишек делают точно так же, вступая в пору своего нетерпеливого жадного взросления? Понятно, что их пацанячий «трах» в сарае по вечерам был в то лето всего лишь игрой, был подростковым экспериментом, и потому ни о какой конкретной ориентации тот первый сексуальный опыт свидетельствовать не мог. Потом, спустя два года, когда секс с Игорьком не случился, Димка всё лето мастурбировал, воображая Игоря и себя… и опять в тех фантазиях не было ничего особенного: он, мастурбируя, представлял то, что знал. В это же время он стал обращать внимание на парней… но ведь он, Димка, не был при этом совсем равнодушным-амбивалентным к девчонкам — девчонки его волновали тоже! Не какие-то конкретные девчонки, а вообще…
он, Димка, нисколько не сомневался, что у него будет всё, что бывает у всех: и любовь, и семья, и дети, — девчонки его волновали тоже, но он, открыв для себя в интернете мир однополых отношений, стал всё чаще и чаще мастурбировать, думая не о девчонках, а о парнях, страстно трахающих друг друга на бесчисленных сайтах с бесконечными галереями… и снова: разве можно было на основании одного лишь этого делать вывод, что он, Димка, является «голубым»? Разве не могло получиться так, что — по мере взросления — весь этот интерес к однополым отношениям постепенно притупился бы или даже совсем исчез бы? Ведь, сидя дома перед монитором — мастурбируя «на парней», Димка вместе с тем нисколько не стремился вступить с кем-то в реальный половой контакт — никто из парней ни в школе, ни во дворе у него, у Димки, такого желания не вызывал… ну, и какой же он был «голубой»?
Димка не стремился к однополому сексу в реале… и то же время он, Димка, не только рассматривал фотки, мастурбируя «на парней», но ещё и читал на всяких тематических сайтах кой-какие статьи, и хотя чтение это было совершенно хаотичное и бессистемное, тем не менее он, Димка, уяснил для себя два важных момента: во-первых, в занятиях однополым сексом нет ничего постыдного или предосудительного и только совершенно безграмотные либо лукавые люди могут считать или утверждать, что такой секс позорен и недопустим, а во-вторых, Димка с удивлением узнал, что есть немало людей, которые периодически имеют секс то с партнёрами пола своего, то с партнёрами пола противоположного… или даже имеют секс с партнёрами разных полов не периодически, а параллельно, то есть мужчина может быть успешно женат и при этом с таким же успехом ходить «налево», то есть трахаться на стороне, но трахаться не с женщиной, а с парнем…
эти два осмысленных Димкой знания сделали для него, для Димки, вопрос о его возможной «голубизне» и несущественным, и неактуальным, — «надо просто жить, полагаясь на собственную природу, а не на визг подзаборных гопников или лукавые нравоучения внешне респектабельных козлов… потому как в жизни есть только два пути: либо быть самому кузнецом своего судьбы, либо овцой брести в стаде, бездумно потребляя лишь то, что тебе будут подсовывать лукавые пастухи» — здраво решил неглупый Димка накануне десятого класса, предполагая в самом ближайшем будущем попробовать секс и с девчонкой, и с парнем… ну, и какой же он был «голубой» — stricto, strictissimo sensu? А в начале десятого класса…
В начале десятого класса в Димкину жизнь ворвалась любовь: он увидел Расима, нового парня в своей родной школе, и у него, у Димки, в один миг «сорвало крышу» — в его жизни внезапно наступило радостное, мучительное, неизбывно-томительное, сладкое, ни на что не похожее и ни с чем не сравнимое п я т о е в р е м я г о д а, как он сам в один из осенних дней, возвращаясь домой через парк, утонувший в золоте листопада, определил свое состояние упоительной влюблённости: п я т о е в р е м я г о д а… любовь завладела Димкой всецело — он по уши влюбился, втрескался-втюрился в парня, и здесь-то, казалось бы, к нему и должно было прийти осознание того, что он, Димка, однозначно и безоговорочно «голубой»… ну, а как могло быть иначе? Это трахаться могут в формате «парень-парень» все поголовно — и геи, и натуралы, и гопники, и гомофобы, и бедные, и богатые, и мракобесы, и атеисты, и люди с высшим образованием, и люди без всякого образования…
ну, то есть, все — без всякого исключения — могут в формате «парень-парень» с успехом трахаться-кайфовать, но чтоб влюбляться, и влюбляться по-настоящему… много званых, да мало избранных, — разве он, Димка, по уши влюбившись в Расима, не должен был сделать вывод, кем он, шестнадцатилетний десятиклассник, является на самом деле — в плане своей сексуальной ориентации? Вроде как должен был бы сделать однозначный вывод — мысль о безоговорочной «голубизне» лежала, как говорится, на поверхности. А между тем… между тем, по уши влюбившийся Димка ни разу не подумал об этом — ни разу не возникла у него мысль увязать свою любовь с сексуальной о р и е н т а ц и е й, потому как любовь его — любовь парня к парню! — была такой небывалой силы, она пылала в Димкином сердце таким неизбывным, с ума сводящим огнём, что сама мысль о какой-либо ориентации своей любви показалась бы Димке и смехотворной, и нелепой…
при чём здесь была какая-то ориентация, если он, Димка, любил! Он любил, и любовь его была вне всяких ориентаций! За все два месяца — с того самого дня, как он увидел Расима впервые стоящим на перемене в школьном коридоре, и до этой сегодняшней сказочной ночи — он, Димка, лишь пару раз заходил на сайты с гей-эротикой, потому как сама собой исчезла такая потребность: Расик — любимый, один-единственный! — заполнил все Димкины мысли, чувства и желания, напрочь вытеснив из круга его потаённых интересов бесконечные галереи трахающихся парней… никакие парни, кроме Расима, его, Димку, не интересовали! И даже цвет… даже цвет у его, у Димкиной, любви был не шаблонно «голубой», а был нежно-желтый — под цвет обалденного пуловера, в котором любимый Расик однажды, в золотой листопад, пришел в школу…
«Дима, скажи мне… ты голубой?» — прозвучал в темноте вопрошающий голос Расима, и Димка, который внутренне ожидал этот вопрос — предвидел этот вопрос, на какой-то миг растерялся… не было у него, у счастливого Димки, лежащего под Расимом, однозначно исчерпывающего ответ — ни для себя, ни для Расика; не было ответа… не было потому, что он, Димка, любил — любил страстно, самозабвенно, и это было для него, для Димки, главное… а «голубой» он или «не голубой» — эти вербальные определения по сравнению с чувствами были для него, для влюблённого Димки, мало что значащими… совсем ничего не значащими! Между тем, Расим ждал — ждал от него, от Димки, ответа… и ему, не втискавшему свою любовь в какой-то заданный цвет, ничего не думавшему об этом, теперь нужно было на вопрос Расима отвечать, — Расим задал нормальный вопрос… вопрос был нормальный, да только вот он, влюблённый Димка, понятия не имел, как ему, Димке, на этот вопрос ответить, — он, шестнадцатилетний Димка, сам не знал, «голубой» он или «не голубой».
— Расик, скажи… а это так важно: голубой я или нет? — медленно проговорил Димка, словно встречным своим вопросом желая узнать о своей собственной ориентации у него, у любимого Расика.
— Ну, не знаю… — Расим, ожидавший ответ, но никак не вопрос, на миг запнулся… «действительно… разве это так важно?» — мелькнула у Расима мгновенная мысль… ну, в самом деле: разве Д и м а перестанет быть Д и м о й, если он сейчас скажет, что он голубой? Ну, голубой… допустим, что голубой… «и что с того?» — подумал Расим, чувствуя под собой горячее Д и м и н о тело — ощущая, как Д и м а приятными прикосновениями нежно гладит своими ладонями его, Расимовы, ягодицы… наверное, если б он, пятнадцатилетний Расим, узнал о том, что старшеклассник Димон, заигрывая с девчонками, на самом деле является голубым, ещё в тот момент, когда они только-только заселялись, то есть еще до того, как у него, у Расима, возникло неодолимое желание с Д и м о й сдружиться, то, вполне возможно, реакция у Расима была бы совсем другой…
а теперь, когда было в с ё, и всё это было так классно… какая т е п е р ь была разница, голубой старшеклассник Д и м а или нет? Ему, Расику, было классно… было кайфово от мысли, что они — Д и м а и он — стали друзьями… они стали настоящими друзьями, и это было самое главное! — Думаю, что неважно… — буквально через секунду после сказанного «не знаю» проговорил Расим, и Димка не мог не почувствовать искренность этих слов.
— Расик! — Димка, ладонь одной руки вдавив в Расимову попу, ладонью другой руки прижал лицо Расима — его горячие губы — к своей щеке… ему, Димке, это тоже было неважно, «голубой» он или «не голубой», и теперь это его ощущение неважности всяких определений своей любви совпало с точно таким же ощущением Расима… разве это было не счастье? Димкино сердце вновь захлебнулось в волне накатившей нежности! — Ты думаешь, что неважно… я тоже так думаю, Расик! — горячо, порывисто прошептал Димка, и руки его сомкнулись на спине лежащего на нём Расима — Димка страстно и крепко прижал Расима к себе, словно желая с ним слиться в одно неразрывное целое. — Я думаю так потому… ты спросил меня, голубой ли я, а я сам…
я сам не знаю ответа на этот вопрос! Иногда мне кажется, что «да» — что я голубой… а иногда я думаю, что никакой я не голубой… я сам — сам! — этого не знаю, потому что не это главное… не это главное, Расик! Главное то, что мы… что я… я люблю тебя, Расик! Я люблю тебя, и… и мне всё равно… нам с тобой всё равно, в какой цвет маркируют другие нашу любовь! — Димка — в порыве нахлынувшей нежности — совсем неумышленно спутал местоимения, говоря то «я», то «мы», и потому получилась эта непреднамеренная подмена совершенно естественной, абсолютно искренней. — Разве не так, Расик? Разве не так?
— Так… — отозвался Расим, невольно заражаясь ликующе-радостным, жаром пышущим Д и м и н ы м настроением; «нашу любовь» — выдохнул Димка, прижимая лежащего сверху Расима к себе, и его, Расима, нисколько не царапнуло, ничуть не смутило прозвучавшее местоимение — он, Расим, подумал совсем о другом… он вдруг подумал, что Д и м а, несколько раз опять выдохнув-проговорив слово «любовь», не совсем точно определяет их новые отношения, потому как любовь… любовь может быть у парня с девчонкой или у двух парней — у парней «голубых»… а они… никакие они не «голубые»! Д и м а просто не знает, как говорить… конечно, большой роли это не играло, потому как важны были чувства, а не слова, и тем не менее, прижимаясь всем телом к Димке, Расим подумал, что надо всё-таки уточнить — надо ему, Д и м е, подсказать… он уже хотел это сделать, но в этот момент Димка снова — словно дразня Расима своим непониманием — страстно, порывисто выдохнул:
— Я люблю тебя, Расик! Люблю!
— Но любовь… это ведь все равно, что дружба — настоящая дружба… да? — проговорил Расим, невольно выделяя голосом слово «настоящая».
— Да! Всё равно что дружба — настоящая! — словно эхо, отозвался Димка, так же, как Расик, выделив голосом слово «настоящая»; конечно, Димка мог бы сейчас сказать, что в мире, насквозь пронизанном ложью и лицемерием, любовь, чтоб спасти-уберечь себя от пошло-усредненных, для обуздания паствы предназначенных представлений, порой может или даже бывает вынуждена маскироваться — называться н а с т о я щ е й дружбой… но ведь суть от этого не менялась! Любовь… или дружба — настоящая дружба… разве всё это не синонимичные понятия, наполняемые одним и тем же содержанием — страстью, нежностью, упоительно-сладким сексом?
«Настоящая дружба — это любовь» — подумал Расим; «ну, то есть, любовь — это дружба… так будет правильней» — сам себя тут же поправил Расим, прижимаясь всем телом к телу Д и м ы, — теперь для него, для Расима, всё стало понятным, всё встало на свои места: если слово «любовь» Расима чуть-чуть напрягало, то слово «дружба», наоборот, наполняло сердце горячей радостью… да и как Расиму было не радоваться? Он страстно хотел подружиться с Д и м о й, и… это желание осуществилось — они стали не просто друзьями, а стали друзьями н а с т о я щ и м и… самыми-самыми настоящими! Как ему, Расику, было не радоваться?
Руки Д и м ы скользнули вниз, — Димка вновь обхватил ладонями сочно-упругие половинки Расимовых ягодиц, легонько сдавил их, стиснул, одновременно с этим разводя, раздвигая в стороны… елы-палы… так классно — так упоительно классно! — всё получилось, и… из-за какой-то долбаной смазки… как он, Димка, мог упустить это из виду?!
— Завтра куплю вазелин… и — в попу… друг друга… да? — прошептал Димка, касаясь подушечкой пальца туго стиснутого девственного входа. — Расик… в попу — друг друга… ты хочешь?
— Как голубые? — едва слышно засмеялся Расим, непроизвольно дёргая мышцами сфинктера — конвульсивно сжимая, от удовольствия стискивая и без того сжатый-стиснутый вход.
— Как друзья… как настоящие друзья! — отозвался Димка, чувствуя, как отзывчиво, жарко играют под пальцем мышцы Расимова входа. — Расик… ты не ответил на мой вопрос!
— На какой вопрос? — чуть помедлив, отозвался Расим, то ли действительно не поняв, о чём его Димка спросил, то ли делая вид, что не понял… во всяком случае, в голосе Расима прозвучала одновременно и искреннее, и, как показалось Димке, вместе с тем весёлая, от ответа уходящая хитрость.
— На такой вопрос… — подражая интонации Расика, произнёс-прошептал Димка, одновременно с этим целуя Расима в ухо. — Я спросил тебя: в попу друг друга… хочешь?
— А ты? — прошептал Расим, чувствуя, как жаркого Д и м и н о г о дыхания, от кругами скользящего между ягодицами Д и м и н о г о пальца у него, у Расима, по телу побежали сладостные мурашки.
— Я хочу… — прошептал Димка, шевеля жарко пышущими губами у самого-самого уха. — А ты?
— Я — как ты, — отозвался Расим, содрогаясь от удовольствия.
— Уговорил! — засмеялся Димка. — Завтра будет у нас любовь…
— Дружба, — поправил Расик.
— Дружба у нас сегодня… — прошептал счастливый Димка — А завтра… — руки Димки горячо скользнули по спине Расима вверх: Димка обнял Расима за плечи, крепко и страстно прижал его к груди. — Завтра куплю вазелин, и будет уже не дружба, а будет у нас любовь… Расик… если б ты знал, как я тебя люблю!
В Димкином шепоте было столько нежности, столько нескрываемой, жаром пышущей страсти, столько искренней, не подлежащей никакому сомнению л ю б в и, что у Расима по телу вновь побежали щекотливо-сладостные мурашки… словно сладкий озноб прокатился по телу — то ли от странно волнующих Д и м и н ы х слов, то ли от той интонации, с какой он слова свои выдохнул-прошептал, — старшеклассник Д и м а, лёжа под Расимом — лаская Расима горячими ладонями, упорно называл дружбу любовью, при этом он говорил «люблю» ему, Расиму, так страстно и проникновенно, так радостно, так уверенно, что Расим, невольно сжимая, конвульсивно стискивая от удовольствия мышцы сфинктера, неожиданно для себя подумал, что, наверное, дружба… «настоящая дружба — это любовь» — подумал Расим, чувствуя, как в теле его незримо плавится, полыхает щекотливо-сладкий озноб.
— Расик… — прошептал Димка, целуя Расима в губы… не в засос целуя, а нежно касаясь губами губ.
— Что? — отозвался Расим, невольно млея от удовольствия.
— В душ идём?
— Идём, — словно это, проговорил Расим.
— Так вставай с меня… — тихо засмеялся Димка, не разжимая объятий.
— Ты меня держишь — не пускаешь… — засмеялся — отозвался смехом на смех — Расими.
— Потому что, Расик, я люблю тебя… — прошептал Димка, снова касаясь губами губ Расима.
— Дима, ты всё время… всё время об этом говоришь! — отозвался Расим с едва уловимым осуждением в голосе.
— Потому что я люблю тебя… — повторил Димка и, тихо засмеявшись — ещё крепче прижимая Расима к себе — пояснил-добавил: — Я всё время… всё время тебя любою!
Откуда ему, Расиму, было знать, что эти слова — «я люблю тебя!» — он, Димка, за два месяца проговорил-прошептал мысленно бессчётное число раз: он говорил эти слова в школе, видя Расика на перемене — мимолётно скользя ничего не выражающим взглядом его лицу, он шептал мысленно эти слова, глядя Расику вслед — надеясь, что Расим каким-то образом однажды почувствует его, Димкину, любовь, он шептал эти слова дома, мысленно представляя Расима… бессчётное число раз эти слова, обращённые к Расиму, выдыхались Димкой в пустоту, и вот — Расим был рядом… любимый Расик был рядом, и Димка готов был снова и снова повторять «я люблю тебя», упиваясь одним лишь тем, что он может говорить это вслух — может говорить эти слова ему, любимому Расиму…
— Вставай! — Димка, разомкнув объятия, шутливо хлопнул Расима по попе… и детское слово «попа» нравилось Димке применительно к Расиму, и нравилось слово «вазелин», потому что завтра он купит этот самый вазелин, чтобы любить Расика глубоко — до самого донышка… чтобы любовь Расима ощутить в себе — в своём жаждущем т а к о й любви теле… он, Димка, готов был любить всё, что имело хоть какое-то отношение к любимому Расику!
Расим, поднимаясь, оторвал свой живот от живота Димки — отлип от Димки, часть Д и м и н о й спермы забирая с собой, часть спермы своей отставляя на теле Д и м ы, — «всё перемешалось» — подумал Расим, вставая на пол, и тут же, вслед за ним, упруго колыхнув телом, встал на ноги Димка, чувствуя, как холодком обдало его мокрый от спермы живот.
— Держим курс на ванную… кто навигатором будет? — дурачась, прошептал Димка.
— Ты! — рассмеялся Расим, тут же включаясь в Д и м и н о дурачество.
— Согласен… ну, Расик… опять ты меня уболтал! — отозвался Димка, рассмеявшись вслед за Расимом. — А если я навигатор, то делаем так… — Димка протянув в темноте к Расиму руку, и Расим почувствовал, как член его оказался в свёрнутой Д и м и н о й ладони. — Идём… — легонько сдавив член Расима в своем кулаке, Димка потянул Расима за собой.
-Димлефоне кричал: «вина! хочу вина!»… думаешь, она не слышала?
— Я не кричал: «вина! хочу вина!»… чего ты придумываешь? — Расим тихо рассмеялся.
— То есть, как это — я придумываю? Ничего я не придумываю! — запальчиво проговорил Димка, с трудом удерживая смех. — Хочешь, завтра пойдём, и ты сам у ней спросишь… она подтвердит, что слышала, как ты требовал в номер вина, кина и главного администратора… спросим?
— Спросим! — подыгрывая Димке, живо отозвался Расим.
— Вот… сразу говоришь, что спрашивать не надо! Потому что знаешь, что я прав… — Димка легонько сжал в кулаке чуть напрягшийся член Расима, чувствуя, как от ощущения в ладони горячего Расикова члена у него, у Димки, незримо разливается по телу сладостная истома. — Кажется, прибыли… без происшествий и аварий. Классный я навигатор? — улыбнулся в темноте Димка, пытаясь нащупать на стене сенсорный переключатель света.
— Ага, — отозвался Расим, вдруг подумав, что сейчас… сейчас Д и м а включит в ванной яркий свет, и они… как они посмотрят в глаза друг другу — при ярком свете? Разве им, двум парням, не будет стыдно за всё то, что они только что делали-вытворяли? Они, парни… они друг у друга сосали, и друг другу пытались вставить в попы, и Д и м а в попу его, Расика, целовал… и ещё говорил, что он завтра купит вазелин, а он, Расим, против этой покупки нисколько не возражал, — разве за это… за всё это им не должно быть стыдно? Блин… «хорошо, если б свет сейчас не зажегся, по какой-то причине не загорелся» — подумал Расим, ощущая в своей пацанячей душе и смятение, и стыд… то есть, он, Расик, понимал, что, во-первых, стыдиться им уже поздно, потому как в с ё уже случилось — всё уже произошло; а во-вторых… во-вторых, стыдиться им было вроде как нечего, потому как всё, что между ними было в постели, было классно, причём классно им было обоим — и ему, и Д и м е…
они оба сладостно кончили, и сперма их смешалась на их животах, — стыдиться им было нечего, и всё равно у Расима от чувства внезапно возникшей неуверенности неприятно засосало под ложечкой: Расиму вдруг показалось, что всё то, что они делали и что говорили друг другу в темноте, сейчас, когда Д и м а включит свет, будет восприниматься совсем по-другому… «неужели Дима об этом не думает?» — мелькнула у Расима смятением рождённая мысль…
— Блин, где же эта иллюминация… — нетерпеливо прошептал Димка, ладонью водя по стене; по идее, переключатель должен был бы иметь какую-то минимальную подсветку, но её то ли не было вообще, то ли она перегорела… впрочем, то, что «по идее», часто не совпадает с тем, что «в реале», — как образно сформулировал один шибко популярный персонаж из театра абсурда, «мухи отдельно, а котлеты отдельно», возразив тем самым другому в своё время не менее популярному персонажу из того же театра, просившему не раскачивать лодку, поскольку, как он полагал, «все мы сидим в одной лодке», ну то есть, всё-все плывём в одной общей лодке: и зайцы, и герасимы, и дедушки мазаи, и муму… и ленусики, и светусики, и Расик, и Димка, и девушка эмо, и озабоченные гопники, что зазывали Расима в свой номер, — все в одной лодке: absque omni exceptionae — ab unum omnes… как бы не так! — Блин… то вазелина нет, то свет не включается… что у нас, Расик, за жизнь?
Не жизнь, а одно выживание… в трудных условиях… — ворчливо прошептал Димка, шаря рукой по стенке… ему, влюблённому Димке, не терпелось поскорее включить свет, чтоб при свете увидеть Расима рядом — обнаженного, доступного, отзывчивого… такого, каким Димка видел его всё время в своих фантазиях! Это Расик, пятнадцатилетний девятиклассник, в эту ночь лишь вкусивший сладость дружбы, но ещё не познавший счастья любви, по наивности, по неопытности и чистоте души своей в смятении думал, что то, что они делали в темноте, при ярком свете может показаться и постыдным, и нехорошим… а Димка — уже не просто влюблённый, а счастливо влюблённый — думать о стыде не мог в принципе, потому как «стыд» и «любовь» были для него, для Димки, категориями несовместимыми, взаимоисключающими: любви не могло быть без обнаженности чувств и желаний, без неуёмности губ и рук, и потому говорить или думать о каком-то стыде после упоения страстью, после сладостного взаимного наслаждения было бы для него, для влюблённого Димки, и смешно, и нелепо, — Димке нужен был свет, чтобы видеть любимого Расика, чтоб смотреть на него, чтобы им любоваться… он, старшеклассник Димка, жаждал света!
Пальцы Димки были подобны заблудившимся в ночи пилигримам… наконец, Димка нащупал небольшой, со стенкой слившийся квадратик сенсора-переключателя, и — в ванной вспыхнул яркий молочный свет.
— Ну, наконец! — облегчённо выдохнул Димка, широко открывая в ванную комнату дверь… он повернул голову в сторону стоящего чуть позади Расима — посмотрел Расиму в глаза, и… на него, на Расима, из ярко блестящих, широко распахнутых Димкиных глаз хлынул поток такой неодолимой страсти, неизбывной нежности, радостной, торжествующей любви, что у Расима на миг перехватило дыхание… «разве так можно смотреть парню на парня?» — подумал Расим… и вообще: никогда он, Расим, не видел такого обжигающе солнечного, счастливого, ликующе-радостного, взгляда! — Расик… — прошептал Димка, и улыбка — такая же радостная, солнечно щедрая, нескрываемо счастливая — в один миг озарила Димкино лицо. — Ты воду какую любишь?
— Какую воду? — не понял Расим, чувствуя, как в глубине его души невольно рождается, ответным теплом возникает такое же — встречное! — чувство сладко щемящей радости… на постели — в комнате комнаты — был несомненный кайф, но то был кайф от секса, от ощущения соединявшихся тел… там, в темноте комнаты, были почти неразличимы лица, и удовольствие Расиму доставляли жаром пылающие Д и м и н ы губы, его обжигающе горячие ладони, а теперь Расим видел перед собой знакомое и вместе с тем странно изменившееся — радостно светлое, счастливое, ставшее ещё более симпатичным — лицо не просто Д и м ы, а д р у г а Д и м ы, и у него, у Расика, это выражение Димкиного лица, выражение его глаз невольно рождало в душе ответное чувство и радости, и благодарности, и чего-то ещё такого, чего он, Расим, никогда не испытывал…
— Ну, под душем… какую мы воду сделаем — какую ты любишь? — Димка, шагнув в ванную комнату, протянул руку к смесителю. — Расик, чего ты замер в дверях? Как не родной стоишь… заходи! Тёплую, чуть-чуть тёплую, сильно тёплую… какую воду нам делать?
— Не знаю… я горячую всегда делаю, — отозвался Расим, непроизвольно прикрывая ладонью, как щитом, свой полунапряженный, словно налитый — обтянутый нежной матовой кожей — упруго-мясистый пипис.
— Я тоже всегда горячую делаю! — мгновенно откликнулся Димка, и из подвешенного на кронштейне распылителя ливнем брызнула-полилась вода — заструились перламутром серебристые нити. — Расик… ну, чего ты стоишь? Иди… — нетерпеливо проговорил Димка, только тут заметив, что Расим, словно стесняясь-стыдясь, прикрыл ладонью свой пацанячий член. — Ра-а-а-сик… — прошептал Димка укоризненно, по-смешному растягивая первую гласную, — ты чего?
И тут же, шагнув к Расиму сам, Димка порывисто, страстно обнял Расима — прижал его, любимого, к себе, словно стараясь тем самым защитить его от глупого, совершенно неуместного смущения, от нелепого стыда, от наивного непонимания, как прекрасна может быть любовь не только в темноте комнаты, но и в молочно-ярком свете горящей «иллюминации»… губы Димкины ткнулись в губы Расима — и снова, как в комнате, Димка пылающим жаром своих неуёмно страстных, ничего не боящихся губ влажно обвил губы Расима, втянул его губы в свой жадный, огненно обжигающий рот, и Расим, невольно поддаваясь этому искреннему, не подлежащему никакому сомнению Д и м и н о м у порыву, медленно отвел свою руку в сторону, убирая от пиписа щит-ладонь… какое-то время Димка страстно целовал Расима взасос, обвив его шею руками, вдавливаясь членом в член; наконец, оторвавшись от губ Расима — ликующим взглядом блестящих глаз глядя Расиму в глаза, Димка жарко выдохнул-прошептал:
— Расик… — всего одно слово проговорили Димкины губы! Но в этом слове — в одном-единственном слове! — было всё: и ликование юности, и счастье первой любви, и неизбывная нежность, и неуёмная страсть… он, Димка, любил Расима — любил самого прекрасного парня на планете, и Расик, бесконечно милый своей наивной мальчишеской целомудренностью, своей доверчиво отзывчивой искренностью, чистотой своей ничем не замутнённой юной души, его, Димкину любовь, не отвергал… какие ещё нужны были слова?! — Расик, идём… под душ идём — друг друга помоем! — нетерпеливо проговорил Димка, увлекая Расима за собой.
Горячая вода приятно расслабляла — добавляла в юные обнаженные тела дополнительную сладость… казалось бы, после всего, что уже было, что случилось-произошло, стесняться было нечего, а между тем Расим стоял перед Димкой с опущенными руками, и по нему, по Расиму, было видно, что он снова смущен… «как не пацан!» — с чувством лёгкой досады на себя самого мимолётно подумал Расим, ощущая в себе растущую потребность прикасаться к Диме, трогать его, ласкать — так, как это делал с ним он, Дима… намылив безучастно стоящему Расиму живот, Димка протянул Расиму мыло:
— Расик, на… делай, как я! — нетерпеливо проговорил Димка, счастливо смеясь искрящимся взглядом. — Я обкончал тебя, и потому я мою тебя… а ты обкончал меня — ты моешь меня… справедливо?
— Справедливо, — отозвался Расим, и ответная улыбка озарила его лицо; беря из рук Димы мыло, Расим почувствовал, как в душе его мгновенно вспыхнула радость, и даже непонятно было, отчего эта радость вспыхнула — то ли от устремленного на него Диминого взгляда, то ли оттого, как правильно — как справедливо! — Дима всё рассудил.
Расим всё делал так, как делал Дима, — стоя друг против друга, они медленно скользили мыльными ладонями друг другу по животам, по груди, по плечам… снова по животам… и снова по груди… они мылили — ласкали — друг друга, не прикасаясь при этом к членам, словно сознательно оттягивая эти самые сладостные прикосновения, желая предварительно насладиться ощущением плеч, животов, сосков друг друга, — они оба — и любящий Димка, и любимый Расик! — испытывали одно и то же чувство томительно сладкого, упоительно неспешного, чарующего удовольствия от этих взаимных, наполненных страстью горячих прикосновений… да и как могло быть иначе? Димка любил стоящего перед ним обнаженного Расима своими трепетно скользящими по телу Расима ладонями, и Расим, который с явным удовольствием делал всё в точности, как делал Дима, в свою очередь тоже… он, Расик, тоже л ю б и л — любил его, Димку!
Как же это было сладко… как упоительно, невообразимо сладко было видеть перед собой любимого Расика, ласкать ладонями его плечи… живот… рука Димки, на миг остановившись чуть ниже пупка, скользнула вниз — и Димка, глядя Расиму в глаза, сжал, легонько стиснул ладонью, свернувшейся в трубочку, полунапряженный — толстый, мягко-упругий, на сардельку похожий — Расимов член, — рука Расика, остановившись чуть ниже пупка на животе Димы, не двигаясь вниз, нерешительно замерла…
— Расик… — прошептал Димка, мыльной ладонью сдвигая, смещая на члене Расима крайнюю плоть — обнажая продолговато-округлую, на клубнику похожую сочно-алую голову. — Делай, как я…
«Делай, как я» — прошептал Димка, сладострастно сжимая член Расима в ладони… он уже стискивал, ласкал член Расима в комнате, делая это и рукой, и губами, но в комнате было темно, а теперь Димка, ощущая в ладони твердеющий член Расима, смотрел Расиму в глаза, и это было совсем другое наслаждение — ещё более сладостное, более упоительное… «делай, как я» — сказал Дима, и ладонь Расима медленно, неуверенно скользнула вниз… Только глупые, никогда никого не любившие, ничего не смыслящие в любви штатные моралисты, либо лукавые бородатые к о з л ы, ненавидящие любую любовь кроме той, которая им приносит барыш, либо такие же мутные политиканы-законодатели, превращающие любовь в разменную монету своего дешевого пиара, могут твердить-утверждать, что любви в однополом формате не существует…
кто им дал право судить обо всех? Два парня — Расим и Димка — друг против друга стояли в ванной под серебристо струящимися нитями льющейся сверху воды, и тела их вновь наполнялись музыкой негасимой юной страсти, — слаженно, синхронно двигая руками, они смотрели друг другу в глаза, и уже не нужно было… не нужно было никаких слов! Когда действую пушки, музы молчат… или как там звучит эта пословица? Их члены — их юные, но вовсе не маленькие пиписы — были снова налиты горячими соками неудержимого желания, и сладость опять растекалась по их обнаженным телам, — музыка страсти неслышимо, но вполне ощутимо звенела-звучала в их юных душах: стоя друг против друга, они сладострастно ласкали — мыльно дрочили — друг другу напряженные, сладким жаром распираемые пиписы, приближая один для другого желаемые оргазмы… и — оргазмы не заставили себя ждать!
Димка почувствовал, как судорожно дёрнулись, конвульсивно сжались мышцы его сфинктера, — невольно двинув бёдрами вперёд, Димка судорожно сжал, стиснул свои ягодицы, и в то же мгновение из его окаменевшего члена молниеносно вылетела струйка перламутровой спермы… струйка долетела до Расима — влепилась в Расима чуть ниже пупка, и тут же, буквально через секунду, Димка ощутил, как упруго дёрнулся, встрепенулся в его кулаке член Расика, — он увидел, как на миг лицо Расика словно застыло от ощущения ознобом прокатившегося по телу кайфа; сперма Расим, не долетев до Димкиного живота, крупной горячей каплей вязко шлёпнулась Димке на ногу…
— Расик… — то ли выдохнул-прошептал, то ли всхлипнул-проговорил Димка, порывисто прижимая податливо подавшееся тело Расима к себе. — Расик…
Разве это было не счастье? Расим, подавшись вперёд — всем телом прижавшись к Димке, непроизвольно вскинул руки вверх, обвил руками Димкину шею, уткнув пылающее лицо Димке в шею, — какое-то время они стояли, обнявшись, не шевелясь, ощущая-чувствуя, как полыхнувшее, прокатившееся по их телам обжигающе сладкое наслаждение медленно испаряется, словно сворачивается, вновь возвращается в скрытые глубины их юных тел… «пятое время года — это не осень… и не зима, не весна и не лето… пятое время года — это любовь» — подумал Димка, прижимая любимого Расика к себе — ощущая, как сердце его наполняется чувством ликующе-радостной благодарности… кого он, счастливый Димка, должен был сейчас благодарить? Конечно же, Расика — любимого Расика! — прежде всего: за то, что он, обалденный пацан, есть на земле… и ещё — самого себя: за то, что так вовремя он узнал, что Расик едет в Город-Герой в составе группы… и Зое Альбертовне Димка был искренне благодарил — за то, что она заселила его и Расима в двуместный номер…
и той барменше, что продала ему воду, он тоже был благодарен… и даже гопникам — озабоченным гопникам — Димка был чуточку благодарен, поскольку они ему дали возможность реально спасти-уберечь Расима от неминуемой беды… любовь щедра, и Димка — любящий Димка — был благодарен всем-всем! Он держал в объятиях Расика — прижимал Расима к себе, и сердце его, шестнадцатилетнего Димки, никакого не взрослого старшеклассника, а мечтателя и фантазера плавилось от любви, от нежности, от горячей благодарности… разве это не счастье? Ау, нестриженые козлы! Любовь двух парней — это, по-вашему, извращение? А вот хуй вам… «хуй вам, девочки» — легко, весело подумал Димка про неведомых ему к о з л о в, потому как даже к к о з л а м, извратившим любовь и растлившим своим лицемерием целый мир, он, Димка, сейчас не испытывал ни капли гнева, потому как любовь… благодарная любовь всегда безгранично щедра!
Сколько он простояли, обнявшись, в серебряных нитях неутомимо льющейся сверху воды? Минуту? Две? Наконец, разжимая объятия, Димка мягко отстранил Расима от себя, посмотрел Расиму в глаза. И тут же, не удержавшись, поцеловал Расима в губы — не засосал, а лишь коснулся губами губ, выражая тем самым свою никуда не девшуюся — неиспарившуюся — нежность.
— Расик… давай снова обмываться — по-новой! — тихо засмеялся Димка, наклоняясь за мылом. — А то, блин… пришли обмыться, а сами — как маленькие… — в голосе Димки звенели колокольчики искрящейся радости. — И всё, блин, ты… несдержанный какой!
— Кто несдержанный? Я? — Расим шутливо округлил глаза. — Сам ты, Дима, несдержанный…
Смеясь, шутливо перебраниваясь, они снова начали мылить друг друга… они снова друг другу мылили плечи и животы, мылили один одному упругие, сахарно-сладкие попы и потемневшие, солидно свисающие книзу мальчишеские пиписы… они мыли друг друга в свете «иллюминации», и Расим уже не испытывал ни стыда, ни стеснения, ни смущения, — шутливо отбирая друг у друга мыло, они шутливо толкались под серебристыми струями льющейся сверху воды, то и дело смеясь, без конца подначивая друг друга… и — трудно было сказать, отчего Расим так внезапно преобразился, — то ли глаза его привыкли к свету, то ли всё дело было во взаимной, упоительно сладкой мастурбации…
эта взаимная мастурбация, в которой парни в пятнадцать-шестнадцать лет никогда не признаются другим, если только не делают это совместно или взаимно, удивительным образом подействовала на Расима: он, отдрочив Д и м и н пипис, вдруг почувствовал, что Д и м а, оставаясь для него старшим в их дружбе, вместе с тем как бы перестал быть для него, для Расима, старшеклассником: взаимная мастурбация удивительным образом уравняла их в глазах пятнадцатилетнего Расика, отчего ему, Расику, сделалось удивительно легко и свободно… как если б они — Расим и Дима — познакомились не вчера при заселении в номер гостиницы, а уже знали друг друга тысячу лет! При этом Димка не упускал момента поцеловать Расима, а Расим, шутливо вырываясь, не упускал момента напомнить Димке, кто именно в с ё начинает:
— Дима, ты сам… сам несдержанный! — вырывался, смеясь, Расим, на что Димка, прижимая Расима к себе, округлял глаза, изображая смущение и возмущение:
— Расик, пусти… не приставай ко мне! Блин, ну какой ты… какой ты несдержанный!
Пару раз Димка садился на корточки — брал в рот член Расима, желая тем самым досконально проверить, не осталось ли на головке Расимова члена «микроскопических молекул мыла», — член у Расима — как и у Димки — был «в состоянии нестояния», и месте с тем он был словно налит, то есть он был не твердым, а мягко-упругим, как аппетитная сарделька… Расик не сделал так ни разу — не изъявил ответного желания проверить на предмет наличия «микроскопических молекул мыла» головку члена у Димки, но Димку это нисколько не напрягло и уж тем более не обидело, — Димка, дурачась сам, ни разу Расима к этому не подтолкнул… да и зачем было подталкивать Расима теперь, когда он, любимый Расик, во всём остальном дурачился ничуть не хуже самого Димки? Они дурачились, и Димка… шестнадцатилетний Димка был счастлив! Но теперь он был счастлив ещё и потому, что он чувствовал, как любовь — его любовь — по крупицам передаётся бесконечно любимому Расику… разве э т о было не счастье?
Когда они вышли из ванной комнаты, Димка, понятное дело, тут же выключил-погасил в ванной комнате «иллюминацию», и на какой-то миг всё вокруг погрузилось в непроницаемую тьму.
— Расик, ты теперь будешь навигатором, — предложил Димка. — Посмотрим, кто из нас лучше…
— Посмотрим! — Расим тихо рассмеялся в темноте. — Идём… — Расим в темноте нащупал Димкину руку. — Курс на базу!
— Расик, так нечестно! — тут же энергично запротестовал Димка, не трогаясь с места. — Я тебя вёл не за руку…
— Ну, Дима… ты как маленький! — Расим снова тихо рассмеялся в темноте. — Идём… курс на базу! — Расим потянул Димку за руку.
— Никуда не идём! — не тронулся с места Димка.
— Ну, Дима… — шутливо капризничая, пропел-прошептал Расим.
— Ну, Расик… — подражая Расиму, пропел-прошептал в ответ Димка. — Ты навигатор или нет?
— Ну, хорошо… уговорил! — Расим в темноте нащупал ладонью Димкин пипис, несильно сжал его в кулаке, и от этого ощущения — от ощущения горячей ладони Расика на своем члене — у Димки вмиг полыхнуло огнём благодарное сердце. — Идём? — спросил Расим, не трогаясь с места — ожидая, что скажет Д и м а.
— Идём… — отозвался Димка, в темноте скользнув ладонью по упругой Расимовой попе. — Курс на базу…
Конечно, Расим был тоже отличным навигатором! Он вёл Димку, преодолевая невероятные трудности, вёл, минуя смертельные опасности, обходя коварные рифы, избегая встречи с метеоритами, залетевшими в их мир из других галактик… и только уже у самой «базы» Расим неожиданно растерялся, — остановившись между кроватями, он обернулся к едва различимому, смутно видимому в темноте Димке:
— Дим… а трусы наши где? — прозвучал озадаченный голос Расика.
— Трусы? Зачем нам трусы? — удивлённо отозвался Димка.
— А как… без трусов будем спать? — удивлённо проговорил Расим, одновременно с этим осмысливая стремительно возникающую — совершенно новую — ситуацию. Ведь одно дело — снять трусы для секса… ну, то есть, для дружбы… или, как говорит Дима, для любви… и совсем другое дело — спать голыми всю ночь… «всю ночь…» — подумал Расим.
— Без трусов, — подтвердил Димка, невольно любуясь наивностью Расика… и наивность Расима, и его милой, чуточку смешная непосредственность — всё это в один миг вызывало у Димки новый прилив горячей нежности.
— Совсем? — спросил Расим, тут же сам понимая — осознавая — глупость своего прозвучавшего вопроса.
— Нет, наполовину… — засмеялся Димка, жарко прижимаясь к Расику сзади — горячо обнимая его кольцом скрестившихся на груди рук. — Сейчас мы наденем трусы, как полагается, а потом до колен их приспустим, как нам этого хочется, и… как говорится в таких случаях, и волки будут сыты, и овцы будут целы! — тихо засмеялся Димка, сладострастно вжимаясь горячим полустоячим членом в Расимовы ягодицы… точнее, вжимаясь членом в расщелину, образованную двумя упруго-мягкими, сладостно округлыми полушариями. — Расик… — прошептал Димка, целуя Расима в затылок, — завтра будем трусы искать… ложись!
Димка, колыхнув бёдрами, подтолкнул Расима к кровати, и они тут же повалились на постель… какие трусы могли быть в эту сказочную, необыкновенную, упоительно счастливую для них для обоих ночь? «Завтра нам будет стыдно» — сказал Расим накануне взаимной любви, совершенно не понимая, что т а к о г о завтра, в котором им, двум в унисон дышащим пацанам, было бы стыдно, не наступит никогда… в принципе — никогда! Потому что…
— Дим — прошептал в темноте Расим, жарко вжимаясь в Димкино бедро своим горячим полустоячим членом. — Ты поменял побудку на телефоне?
— Ага, — отозвался Димка, едва уловимыми движениями ладони теребя, лаская Расимовы ягодицы. — Ты же сказал поменять… на фиг нам нестандартный кайф! — Димка тихо рассмеялся, вспомнив, какое лицо у Расима было утром. — Пусть нестандартно кайфуют другие…
— А мы не проспим? — вопросительно прошептал Расим, осторожно трогая пальцем Димкин сосок.
— Расик… какой ты умный! — Димка в порыве нежности прикоснулся губами к щеке Расима. — Конечно, проспим… ещё как проспим! Я вообще про это забыл — совсем не подумал… блин! Что — ставим музон назад?
— Я думаю, да, — отозвался Расим, ощутив-почувствовав полыхнувшую в его сердце радость от искренней Димкиной — Диминой — похвалы.
— Я тоже так думаю! — отозвался Димка, мягко отстраняя Расима от себя — садясь на кровати. — Сейчас переставлю музон назад, и… — Димка, протянув руку — взяв со стола телефон, неслышно забегал пальцами по ярко вспыхнувшему сенсорному экрану, — и пусть наши соседи справа и слева пакуют за стенками чемоданы… а мы с тобой точно уже не проспим… всё! — Положив телефон назад, на стол, Димка вновь опрокинулся на постель — вытянулся, прижимаясь полустоячим членом к горячему Расикову бедру. — Расик… — чуть слышно прошептал Димка, снова касаясь губами нежно-горячей Расимовой щеки.
— Что? — отозвался Расим, обнимая Димку за поясницу.
— Я люблю тебя!
Димка подумал, что Расим, может быть, сейчас скажет ему то же самое, и… он даже замер на миг от сладкого предвкушения этих простых и вместе с тем бесконечно значимых слов, но… обнимая Димку за поясницу, он, любимый Расик, этого не сказал, — чувствуя удовольствие от ощущения горячо вдавившегося в бедро полустоячего Диминого члена, обнимая Диму за поясницу, Расим на мгновение замер, невольно повторив про себя горячие Димины слова, и… плотней прижимаясь к самому лучшему в мире д р у г у, в ответ чуть слышно прошептал-проговорил:
— Дим, давай спать… а то, блин, ни фига завтра не встанем — не проснёмся!
— Давай, — словно эхо, отозвался Димка, снова целуя — едва касаясь губами — Расима в щеку… он, Димка, нисколько не обиделся на Расима, что Расим т а к отреагировал на его слова о любви… в конце концов, любовь можно выражать не только словами — любовь можно выражать прикосновениями, близостью тел, жарким шепотом, обжигающим в темноте… разве всё это не любовь? Прижимая Расима к себе, Димка подумал о том, что он, Расим, с завидным упорством избегает этого самого лучшего, самого прекрасного в мире слова — слова «любовь»… «он хочет думать, что это дружба… н а с т о я щ а я дружба… ну, и что?» — мысленно сам у себя спросил Димка, оправдывая Расима; «любовь это или дружба — настоящая дружба… разве дело в названиях — дело в словах?» — резонно подумал неглупый Димка, чувствуя, что Расик начинает в самом деле засыпать… и действительно: разве дело было в словах? — бесконечно любимый Расик лежал на постели рядом, они прижимались друг к другу горячими обнаженными телами, и Димка… Димка был бесконечно счастлив — без всяких слов! И, уже засыпая сам, он, нежно прижимающий спящего Расика к себе, подумал, что «завтра… нужно будет не забыть… купить… смазку… чтоб в попу… друг друга — в попу…», — проваливаясь в сон, мысленно давал Димка на завтрашний день сам себе задание, как будто он, любящий Димка, мог завтра об э т о м забыть!