Месть пионерки

     У всех ребят, как у людей, а у Толика, парня моего, калатушка такая, что кобыла испугается. Хоть мне всего-то годков четырнадцать, я давно уже не целка. Целку ещё в колыбели мухи проели. Другим парням, сразу, в первый же день не даю. Что я, блядь какая! А вот Толик мне полюбился, ещё на танцплощадке. Когда он начал целовать мне шею в засос, я так сомлела, что аж в трусы надула. Потом, когда он лапать меня стал, я на шею ему повисла, глаза закрыла, делай со мной чего хочешь! Цыцки у меня маленькие, обе в одну его лапищу помещаются. Мял он мне их, щипал, соски всё крутил, так я аж стонать от удовольствия начала. Тут он и повалил меня на траву. Навалился, тяжёлый, пахнет вином и сигаретами, грудь широкая, дышит часто. Я его шею не отпускаю, а он шарит ручищами, юбку мне до пупа задрал. Я ему:
     — Толик, не надо, не надо!
     А сама задницу приподняла, чтоб ему удобно было трусы с меня стягивать. До колен он их мне спустил, а дальше я сама, как змея из кожи вылезла. Обхватила ногами его за талию, жмусь к нему всем своим тощим телом, а он ширинку расстёгивает и чего-то долго там копается. Потом, как надавит мне больно между ног. Я как заору:
     — Ты чего, коленку мне пихаешь?
     Руками схватилась, и тут, уже во второй раз, по-настоящему обосцалась. Сразу сама себе не поверила — вот это дубина! Нет, не то, чтобы очень длинный, но такой толстый, что двумя руками чуть обхватила. А Толик:
     -Не сцы, ща войдёт! — и продолжает мне его переть. Руками меня крепко держит, ещё и навалился всем телом — вырваться я не могу, только умоляю его жалобно:
     — Толечек, миленький, отпусти меня, что хочешь для тебя сделаю, миленький, умоляю тебя. Мама, мамочка, спаси меня!
     Чувствую, нет у меня больше сил, сейчас он меня разорвёт. Головка уже начала по тиху влезать вместе с моими же шкурками. Плющит об мои же мослы — больно! Прям кости мне раздвигает, чего-то аж в копчике уже трещит.
     Всё же пожалел он меня, повернулся на спину:
     -В рот бери сука, если не можешь по-людски!
     Мне не надо было повторять дважды, скользнула вниз, и давай дрочить обеими руками, сосать и лизать языком немытые его мудя. Пальцы у себя между ног намочила и щекотать Толикину задницу. Яйца ему как собака лизала. Сяду на него верхом, поезжу, потрусь об его полено своей общипанной и опять лизать. Как яйца его поджались, стало у него там под ними тикать и сжиматься, я рот широко открыла, к залупе губы прижала и давай глотать молофью. Вылизала всё до капли.
     -Соска ты хорошая! — похвалил меня Толик. — Будешь моей бабой.
     На утро у меня между ног был один сплошной синяк, губеси распухли, разлезлись в стороны, внутри все шкурки ярко-красные, мокрые, горячие стали, повылазили наружу и висят, как у индюка нос. Присела пописять — не могу, больно. Ну думаю, чтоб было, если б Толику удалось таки меня на лысого напялить? Увидела мамка, какой раскорякой я хожу:
     -Что, блядина, опять всю ночь еблась по посёлку!
     Сетку схватила с гвоздя и по ляжкам меня, по ляжкам. Поймала за волосы, задрала подол, заголила мне задницу. Я сжалась вся, глаза зажмурила,
     -Мамочка, не бей, не буду больше, мамочка, прости!
     Свистнула сетка, я аж зашлась от боли, ни кричать, ни дышать не могу, как рыба ловлю ртом воздух. Ногами дрыгаю, в глазах потемнело. Тут мамка ещё раз как жикнет сеткой, меня и прорвало — так завизжала, сосед на днях свинью резал — та так не визжала.
     -Вот, тебе, потаскуха, получай!
     Потом остановилась, разглядела у меня между ног тёмно-синий синячище, величиной с велосипедное седло и давай реветь в голос:
     -Дочушка, кто же это тебя так? Ах! Згвалтавали, снасильничали доньку мою!
     В больницу потащила меня, к доктору. Я упиралась, не хотела идти, но разве против мамки моей попрёшь? На всю больницу раскричалась, что доньку снасильничали и всё нутро порвали.
     Сухой жилистый старикашка — доктор, показал мне на блестящую каракатицу:
     -Раздевайся ниже пояса и залазь вот сюда.
     Я стою и не шевелюсь, а мамка меня подталкивает легонько в спину:
     — Иди, иди не бойся, доктор хороший, больно не сделает.
     Да не дурочка, знаю, что на эти рогатки надо ноги класть. Стыдно-то как, вот так вывернуться наизнанку и весь свой срам показывать. Со сверстниками не стыдно, не зря меня "Сцыкухой" прозвали. Вовсе не трусливая я, наоборот могу такое — ни одна девчонка не осмелится. А потому, что соревновалась с пацанами, кто дольше сцыкнёт. И почти переиграла всех, пока не пришёл один рыжий, весь в веснушках, не из наших. Обошёл он меня. Кожицу оттянет, сожмёт кончик, точно грядки шлангом поливает, натужится и брызнет всего-то одну каплю. Да летит эта капля метров на пятнадцать. Я уже и на стол залазила, чтоб высота равная была, тужилась так, что чуть не обделалась, но этот рыжий со своей пипеткой меня переплюнул. Пацаны наши всё равно меня победительницей признали, почто, если и мне поливальный шланг приделать, так я может дальше того брызну. С тех пор я — , с большой буквы.
     А на блестящую каракатицу я залезла. Доктор резиновые перчатки надел и давай мне железяки холодные пихать во все дырки. Медсестру позвал, мазки какие-то брали из меня.
     — Ну, рассказывай, кто тебя так?
     — Упала, — говорю, — ударилась.
     — Сколько раз подряд упала? — издевается старикашка.
     — Не помню!> — отвечаю.
     Чем-то холодным и шипящим всё брызгал мне на раны, потом осторожно чем-то промокал.
     — Вижу, что секс в извращённой форме практикуете, вот сказать бы матери. Да толку-то, она тебя и без того порет как сидорову козу. Ну, ладно, одевайся! — говорит.
     Я за шторой одеваюсь, а он с мамкой моей разговаривает:
     — Ничего страшного, травмы поверхностные, внутри повреждений нет. Она не девственница, но дефлорация произошла не сейчас, а значительно раньше. Может ей какой предмет пытались ввести, бутылку например, поговорите с ней, матери она должна признаться.
     — Упрямая она, сладу нет!
     — Рано ей, пожалуй, половую жизнь вести.
     — Одна воспитываю, без отца, совсем от рук отбилась.
     Я вышла из-за ширмы, они прекратили говорить обо мне. Когда мы с мамкой уже подошли к дверям, доктор нам вдогонку и говорит:
     — Почаще подмываться с детским мылом, и пусть сохнет, ничем не закрывать, скоро пройдёт.
     Мама осталась доктора благодарить, а я на улицу шмыгнула.
     До чего же у нас в посёлке сплетни быстро расходятся. Не успела я от больницы толком отойти, уже проехал мимо на велосипеде пацанёнок, остановился и мне вдогонку:
     Тонька — донька
Рваная пиздонька
     Я прикинула, далеко остановился, не догоню.
     — Каркать будешь, сейчас тебе хозяйство твоё оторву, недоносок!
     Крикнула, и пошла дальше. Так нет, прямо возле дома, на заборе ещё двое таких же оболтусов сидят:
     По пизде мохнатой
Ударили гранатой
Граната подорвалась
Пизда заулыбалась
     Поэты недоделанные! Этих уже попыталась отловить. Куда там, шуганули, как коты шкодливые. Ладно, ещё не вечер, этого я так не оставлю. Потом всё равно уши оборву.
     Весь день и никуда не выходила, зализывала раны. А к ночи не выдержала, сбежала к танцплощадке. Мама думала, что я сплю, а я в окошко вылезла, первый этаж, низко совсем. И через поле, на торфобрикетный, на танцы. Толика увидела, ноги ослабели, в низу живота пустота образовалась, прямо дёргает всю. А тут ещё какая-то белобрысая мокрощелка Толику на шею вешается. Я взбесилась от такого нахальства, подскочила, за волосы сучку и давай метелить. Всю рожу ей исцарапала. Она, дура, отбиваться, ну я ей по почкам коленкой и ногами топтать. Тут меня Толик оттащил. Белобрысая быстро собрала сопли и сдрыснула. От Толика я уже не отходила ни на шаг. Обнимала за шею, победно поглядывая на остальных девчонок.
     На торфобрикетном я часто бываю и местные меня знают. А тут краля какая-то подходит, строит из себя, нос задрала. Аккуратная такая — . Приезжая небось, городская.
     — Девочки велели передать, чтоб вы юбку длиннее надевали, а то когда танцуете, у вас трусы видно.
     Стоят стайкой в стороне, смеются, черти! А эта осмелела:
     — А от себя я хочу добавить, что танцуете вы очень вульгарно!
     — Насчёт трусов, передай, — говорю, — своим швабрам, что я трусы не ношу- так вентиляция лучше, не так селёдкой пахнет, как от вас, а из-под юбки это лифчик выглядывает. И танцую, как захочу, был бы хуй — танцевала б на хую. А что на <вы> со мной — это хорошо, уважаешь значит. Так, что сегодня бить не буду — вали давай.
     Та нос ещё выше задрала, резко повернулась и медленно так к своим похиляла.
     — Ни черта она меня не уважает! — наконец дошло до меня.
     — Брезгует, издевается и ещё морду воротит. Ну, ! Погоди, я это так не оставлю!
     Уже возле дома, в тени у забора, когда Толик залез ко мне под кофту и стал щипать за цыцки, я так обмякла, что забыла про вчерашний страх и боль. Я уже была готова попробовать ещё раз. Но тут из подъезда вышла соседка. Толик оттолкнул меня, слегка хлопнул ладошкой по заднице:
     — Ладно, пили спать. Мне сегодня некогда. Дело есть.
     Руки в брюки, засвистел и ушёл в темноту.
     Дома мамка уже ждала меня. Злая, с сеткой в руках.
     — Шкура на тебе горит! Засеку подлюку!
     И за мной. Я пулей в ванную. Чуть успела у мамки перед носом дверь захлопнуть. Уселась на пол, спиной к холодной чугунной ванне, а ногами упёрлась в дверь. Мамка когда злая, такая сильная, чуть дверь не выломала. Но у меня ноги крепкие, удержала. Так остаток ночи и просидела на холодном полу. Я и от отчима так спасалась, пока он ещё с нами жил:
     Толик работал у нас на бум фабрике, в макулатурном цехе. Мы с девчонками называли этот цех — . Там можно было всякие интересные книжки найти. Но в мы ходили не за этим. Там, за горами тюков с макулатурой всегда сухо и тепло. Прямо в рабочее время можно встречаться с парнями. <Пошла книжки читать> — да трахаться пошла в макулатурный.
     Была на заводе и настоящая библиотека, говорили, что много там хороших книг. Потому, что из наших, заводских никто книжками не интересовался, не тащили их, вот и было чего почитать.
     У меня ещё не было никакого плана, когда я автобусом поехала на торфобрикетный. И когда возле остановки встретилась со вчерашней , я ещё не знала, что будет потом. Она была такая же чистенькая, аккуратная и гордая, как и вчера вечером. Она сегодня была одна, без подруг, потому и не задирала нос, а даже обрадовалась, что меня встретила.
     — Здравствуй! — уже не на <вы> — не издевается.
     — Куда, — говорю собралась, — если не секрет?
     — В библиотеку, — говорит. — Правда ли, что у нас на бум фабрике библиотека хорошая?
     — Библиотека у нас классная, — не соврала я.
     — А не на фабрику ли я еду.
     — Конечно на фабрику, куда же ещё!
     Вот тут я мигом всё и сообразила. Пришло время расплаты. Не долго я ждала благоприятного момента.
     — Знаешь, — говорю, — есть тут дорога вокруг пруда, через заводскую плотину. Короче намного, и места красивые. Прямо на завод попадём, а там тебе и библиотека будет.
     Доверчивая она оказалась, пионерки — они все доверчивые. Пошли мы с ней пешком, вокруг, через плотину. Она идёт, подпрыгивает, болтает без умолку.
     — Ах, как она книжки любит, и что не знала сразу, чем заниматься будет в каникулы. А вот теперь, мол, будет в тёткином саду в тени под вишней сидеть и книжки читать.
     Длинноногая, стройная, на пол головы выше меня. Гладкая такая, холёная, породистая, стерва.
     — А чего, — спрашивает, — меня зовут?
     — Да в детстве, говорю, часто в кровать писалась.
     Всему верит!
     На плотине вода вниз с рёвом катится, сыро от брызг, прохладно. Я через решётку перегнулась, свесилась вниз. Вода совсем рядом. Гладкая, как огромный, толстый удав, кольцами по бетонному желобу плывёт. А внизу пена, пышная, грязная, клочьями плавает. Долго смотреть — голова кружится. Поднимешь голову, долго ещё перед глазами плывёт и вертится земля.
     — Подойди сюда, — кричу, — поближе, не бойся.
     — Не боюсь, — кричит в ответ.
     Подходит, к самой решётке. Правда не боится, смелая.
     — Наклонись ниже, к самой воде.
     Наклонилась. Я ей по плечу хлопнула.
     — Пошли, говорю, вымокнем здесь.
     Забора со стороны плотины нету. Сразу за плотиной, заводские цеха.
     — Подожди, — говорю, — сейчас попрошу кого нам дверь в цех открыть — иначе в заводоуправление, где библиотека, не попасть.
     А там, за макулатурным цехом, Толик на бульдозере сгребал огромные, связанные и уже расползшиеся от дождя тюки макулатуры. Я подошла, он заглушил мотор.
     — Ну чего, — говорит, — надумала наконец, сама пришла!
     — Не, — говорю, — тут одна городская интересуется. Я про тебя рассказала — так она говорит, что в Москве таких, как ты через себя за вечер троих пропускала. Я ей про нашу рассказала, так она хочет попробовать. Книжки, говорит, очень люблю читать, особенно толстые.
     — Молодец, , правильно соображаешь! Свою шмоньку погодуй пока, пусть подрастёт.
     — Так это тебе в приспичило? — оценивающе глянул Толик. — Зовут-то как.
     — Ольга, — с улыбкой протянула руку .
     — Книжки любишь, молодец девка! Пошли, пока никого нет, — позвал нас за собой Толик.
     — Она, — говорю, — иной раз за вечер три штуки, вот таких толстых, прочитать может! — показала я пальцами, — Правда?
     Ольга утвердительно кивнула. Толик открыл ключом железную дверь,
     — Это чтоб не лазили здесь, кому не положено, — пояснил Толик.
     Мы зашли во внутрь, Толик захлопнул дверь, запер её изнутри. Медленно повернулся к нам и так же медленно стал расстёгивать штаны. <Пионерка> стояла, заворожённая, большими удивлёнными глазами, глядя на то, что происходит. Она ещё не догадывалась, ЧТО сейчас будет. Толик переступил через упавшие брюки. Его , втянутая в живот, непомерно толстая, словно отражение в кривом зеркале в комнате смеха, толчками начала надуваться и расправляться. Так надувается камера от автомобильного колеса.
     — А такую книжку ты читала!> — потряс своим хозяйством Толик.
     Я крепко ухватила сзади за талию. Её всю трясло крупной дрожью. Она не сопротивлялась, не кричала, только не мигая смотрела на Толикино .
     — Толик, — говорю, — эти столичные бляди, чтоб получше завести, кричат, вырываются, для вида. Эта вот целкой прикидывается.
     — Для меня вы все целки — и девки, и старухи. Ну-ка, снимай трусы, покаж свою моему !
     Я задрала юбку и попыталась стащить с неё трусы. <Пионерка> ожила, схватила меня за руки, пытаясь вырваться из моих крепких объятий. Толик подошёл к нам вплотную и как даст ей звонкую оплеуху.
     Видимо, её раньше никогда не били, она удивлённо, сдерживая слёзы, часто заморгала ресницами. Потом резко отпустила меня и закрыла себе лицо руками. Я не зевала, одним движением стянула до пола её жёлтые трусы. Толик распахнул ей блузку, пуговицы полетели в разные стороны. Она схватилась за свою юбку, запихнула подол между ног, сжала коленки. От страха она не могла говорить, только мычала, как немая. Толик разошёлся серьёзно.
     — Блядь, хорош придуриваться, раздевайся!
     Я схватила её под мышки, а Толик стал тянуть её за ноги на себя. Пионерка потеряла равновесие, отпустила юбку. Толик стянул юбку вниз, через ноги, порвав замок. Я тем временем быстро и умело ловко сняла с неё блузку. <Пионерка> осталась в одном лифчике. Толик сгрёб его одной рукой, порвав бретельки и застёжку. Было ей на вид лет 15, но цыцки у неё были что надо — не то, что мои, как гузки у общипанной курицы. Я сидела на коленях, крепко держа под мышки. Она отбрыкивалась от Толика ногами, но он на это ноль внимания. Ухватил её за колени и раздвигает ей бёдра своими ручищами.
     — У, как хорошо потекла, — потрогал у неё Толик, — а ещё не хочет!
     Он пристроился у пионерки между ног, задрал её колени себе на плечи, и стал возиться со своей , пытаясь затолк подхватил на руки.
     Та не сопротивлялась, висела, как тряпичная кукла без костей. Толик встал во весь рост, ноги падали вниз, Толик по одной, помогая себе коленками, опять закидывал их себе на пояс. Наконец ему удалось обхватить её безвольное, переломленное пополам тело. Удерживая её так, Толик надел на свой . Он стал подкидывать её и одновременно двигаться навстречу. Тело болталось, как мешок: руки отдельно, сами по себе, ноги — сами по себе, грудь тряслась, как холодец. Тут я поняла всё, что произошло, прыгнула, когтями впилась Толику в спину,
     — Прекрати, она же не живая! Прекрати, слышишь! — орала я ему в ухо.
     Толик остервенело терзал безжизненное, с откинутой на бок головой, тело . Когда до него наконец дошло, он медленно положил её на грязный бетонный пол, тупо уставился на это сломанное, поникшее, совсем уже не гордое, беззащитное в своей тоскливой наготе, юное тело. Совершенно не замечая меня, забегал, засуетился, наклонился к ней, приложил ухо к груди, приподнял, потряс за плечи, словно остановившиеся часы.
     Я проскользнула к двери, трясущимися руками отодвинула тяжёлую задвижку, с трудом приоткрыла железную, скрипучую дверь, и сломя голову, не разбирая дороги, пулей пролетела через весь завод. На проходной, столкнулась с группой спешащих на смену молодых парней. Выбила из рук одного из них какой-то свёрток. Мелкие железяки со звоном поскакали по плиткам пола.
     — Эй, , полегче на поворотах!
     Я не помню, как оказалась дома. Я слонялась из угла в угол, не находя себе места, меня трясло, руки колотились, зубы стучали.
     Мамка, как пришла то сразу догадалась. Она уже слышала о том, что произошло на заводе. Толика так и застали сидящим над поруганным телом. Толку от него добиться не смогли, но мамке уже насплетничали, что я, как сумасшедшая мчалась через заводскую проходную.
     Я не отпиралась, рассказала ей всё.
     — Пошли в милицию, всё там повторишь. Только, сначала расскажешь про вчерашнее, и что Толик твой грозился убить тебя, если ты не приведёшь эту Ольку к нему вместо себя. Поняла! Шкуру свою спасай, дура, ему всё равно хана!
     Стоило мне только раздвинуть ноги и показать, начинающий зеленеть громадный синячище у меня между ног, как седая, суровая милиционерша сразу смягчилась, сочувственно смотрела мне в глаза и кивала головой, веря каждому моему слову.
     До самого суда над Толиком я не отступала от своих слов. Сколько следователь не давил на меня, я твердила своё. Мамка наняла адвоката, и тот стоял за меня горой, не давая следователю кричать, или ещё как добиваться от меня другого признания.
     На суд я явилась в длинной юбке, с косичками. В белых гольфах. Суд был закрытым, так, что скамейки для зрителей были пустые. Я повторила всё опять, иногда даже бросая быстрый взгляд в сторону Толика, словно ожидая, что он подтвердит мои слова. Толик горячился, пытался вскочить, но ему не давали и крепко держали с боков два здоровых охранника в форме. Когда ему наконец дали слово, он сбиваясь, стал говорить, что меня перетрахал весь посёлок, что я стерва, каких свет не видывал, и что меня надо разодрать на части. На свидетельские показания Толикиных дружков, против меня, наш адвокат сказал, что я жертва насилия, что мне нанесена тяжёлая моральная и физическая травма. Что моё поведение очень легко понять, и зачитал бумагу, где было свидетельство об изнасиловании меня отчимом, когда мне ещё только исполнилось двенадцать:
     Фу, про себя ухмыльнулась я. Это ещё кто кого изнасиловал! Отчим работал шофёром и иногда учил меня управлять своим грузовиком. Я сама стала елозить у него по бедру, и добилась, что промокли не только мои трусы, но и его толстые рабочие брюки. Я сама помогала ему их расстёгивать. Сама уселась на его горячий твёрдый конец, и как на салазках, мокрым, склизким, раскрытым своим нутром, ездила по всей его длине, пока он не выдержал и не впёр его мне, рыча как лев. Уже потом, когда все эти испуганные тётеньки, боясь произнести настоящие слова, расспрашивали меня, что же произошло, я говорила совсем другое. А зачем он сбежал? Я бы молчала, да и мамка бы по-тиху смирилась — такой мужик на дороге не валяется:
     Толику дали пятнадцать лет. Говорили, что ему не повезло, расстрел — более мягкое наказание, по сравнению с тем, что ожидает его в тюрьме.
     Прошёл ровно год.
     Жизнь не стояла на месте. Всё прошло, позабылось. Первое время, правда, ходили всякие слухи, но большинство считало меня несчастной жертвой монстра-насильника.
     Я изменилась, подросла. Из худой, облезлой сучки, я превратилась в красивую, стройную, грудастую, крутозадую суку.
     Местные заводские парни перестали меня интересовать. Я сошлась с одной крутой девчонкой с торфобрикетного. У неё были знакомые парни в дачном посёлке, что в десяти километрах от завода. Светка, так звали мою новую подружку, стремилась попасть в столичные проститутки и постоянно рассказывала мне, как шикарно она будет тогда жить. В каких автомобилях ездить, с какими людьми иметь дело, а главное, какие классные у неё будут шмотки. У меня были несколько иные планы, но и я всей душой стремилась вырваться из этой трясины, которую готовила мне судьба, останься я на бум фабрике ещё год или два.
     Светка брала меня с собой всякий раз, когда её приглашали к кому-нибудь на дачу. Сауна, бассейн — отличные напитки. И платили нам не плохо. Так, что задаром я уже ни под кого бы не легла.
     Мужики приезжали из столицы оттянуться. Некоторые решали свои дела, и на нас особого внимания не обращали. Так, что мы резвились в своё удовольствие, брызгались водой из бассейна, бегали друг за дружкой, хохотали. Некоторые старички любили молодое наше <мяско>. Заставит какой дедуля ноги раздвинуть, уставится в упор, сопит и разглядывает, потрогает чуть-чуть и опять смотрит. Прямо дышит тебе в задницу. А кто любил наши забавы смотреть. Для таких мы спец. программу разработали — я свою кликуху не забыла, и гвоздём программы был номер в бассейне. Светка плавала внутри, а я сидела на корточках на краю и <охотилась> на неё из своей стрелялки. Короткими и сильными струями я попадала в неё, если Светка не успевала спрятаться с головой под воду. Смешно было, когда я попадала ей в глаза или в рот. Светка не понарошку чуть не захлёбывалась, фыркала, трясла головой. Не знаю, как Светке, а мне было очень смешно.
     Толстый один, добродушный такой дядечка, любил запихивать одной из нас свёрнутые в трубочку долларовые купюры, а другая должна была только языком и зубами вытаскивать. Иногда так глубоко запихивал, что приходилось потрудиться. Правда стоило немного подождать, и скрученная бумажка сама вылезала на поверхность.
     Все они, в большинстве, были люди не вредные. За полгода, что мы со Светкой занимались этим ремеслом, серьёзно не повезло нам только один раз. Очень пьяная компания, какие-то злые, хмурые люди. Хозяин дачи, Виталик, лебезил перед ними, унижался. Под конец они так разошлись, что стали нас сильно бить, перетрахали во все дыры, сразу по несколько человек одновременно, и выгнали ничего не заплатив.
     Я неделю отлёживалась, приходила в себя. Виталик звонил, интересовался самочувствием, сочувствовал.
     Когда же мы со Светкой объявились опять, посвежевшие, неунывающие, громко и заразительно смеясь. Виталик предложил нам свой план.
     Он сказал, что таких, как мы молодых да ранних везде полно, избыток — а вот хорошего клиента найти трудно. Есть, мол, люди, и очень высоко, при этом он показал пальцем в потолок, которые готовы платить очень неплохие деньги за не совсем обычные услуги.
     Что это за услуги? И он тут же привёл пример: банька и берёзовые розги.
     — Ну уж нет, это не для меня! — вскочила я, недослушав. — От мамки получила сполна!
     Светка молчала. А Виталик продолжил:
     — У меня есть клиенты, готовые платить штуку каждой за полсотни берёзовых розог.
     — Выйди, — говорю, — на улицу, там много берёз, нарежь себе сколько хочешь. Я то тут при Чём?
     — Круглая молодая попка нужна ещё в придачу. Мамка тебя задаром порола, а здесь верные большие деньги. Заработать сможешь на приличную жизнь.
     — Мамка меня не даром порола, а ума мне в задние ворота вколачивала. Так, что меня от этого дела уволь, не дурочка! Ну а ты, Светка, чего молчишь?
     — Я думаю, что ума можно было и побольше вколотить. У меня есть идея! Мы будем применять обезболивание!
     — Как это? Наркоз, что ли? Лучший наркоз — молотком по голове!- засмеялась я
     — Компресс из раствора новокаина на задницу, прямо перед поркой! А кричать громко ты сможешь, будешь мамкины уроки про себя вспоминать.
     — Молодец, Светик! — закричал восхищённый Виталик, — Голова! Уважаю! Далеко пойдёшь!
     — Надо сначала это дело испытать, скептически отозвалась я.
     — Завтра, девочки, я всё привезу, у меня есть очень хороший знакомый, врач-анестезиолог. Попробуем. Подберём состав, концентрацию. Верю, что дело пойдёт! -, прохаживаясь по комнате, в нетерпении потирая руки, проговорил Виталик.
     Замечательная у меня подружка, сообразительная, находчивая!
     Дело оказалось верное. Три порки в неделю, Виталик говорил, что всё расписано на несколько месяцев вперёд, только солидные клиенты.
     Все просто. За несколько минут перед поркой надевали длинные, до колен, трусы, с начёсом внутри, пропитанные обезболивающим раствором, сзади, на ягодицах и ниже, потому, что клиенты норовили стегнуть и по ляжкам. Когда кожа становилась онемевшая, совершенно не чувствительная, трусы снимали и появлялись перед клиентом в лучшем виде. Получали свою порцию, крик был что надо, лучше настоящего, и — штука каждой. Сколько имел с этого Виталик — не знаю, думаю, ему хватало, а главное: его-то задница была цела. Нам же приходилось не очень сладко, особенно когда отходила заморозка. Но за двенадцать штук в месяц — я готова была продолжать.
     Светке я доверяла во всём. Однажды, как-то мимоходом она спросила, правда ли то, что говорили обо мне и о Толике. Что Толик не заставлял меня приводить к нему приезжую девчонку, а я всё специально подстроила. И что я даже помогала ему её изнасиловать.
     Я не стала скрывать правду от своей лучшей подруги, и даже рассказала ей все подробности. Та грызла себе ногти, внимательно, не перебивая, слушала. Видимо, ей не очень понравился мой рассказ, и когда я закончила, она быстро перевела разговор на другую тему.
     — Есть клиент! — как-то однажды предложила Светка. — Платят вдвойне. Ты как?
     — Я всегда готова, как пионерка! — шутливо ответила я.
      клиентом оказались два высоких, здоровых и не бритых кавказца. Я знала, что кавказцы не такие уж и жестокие, как кажутся, поэтому не испугалась. Эти сказали, что платят больше, потому, что предпочитают нас связать.
     Нам показали две массивные деревянные рамы, с приделанными к ним ремнями для привязывания.
     — Хорошо, мы пойдём готовиться, нужно почистить пёрышки, привести себя в порядок, чтобы предстать пред вами в лучшем виде.
     Мы со Светкой вышли.
     — Ты знаешь, с кем мы имеем дело? — Спросила я Светку. — Не хотелось бы залететь.
     — Всё в порядке, мне рекомендовали их очень надёжные люди. Лёгкие деньги, не беспокойся!
     Раз Светка ручается, я ей верю, как себе. Пока Светка готовила наркоз, я скинула всю одежду и рассматривала своё тело в зеркале во всю стену ванной. Себя надо любить, а мне было, что. Тугие, как мячики, с коричневыми сосками, крепкие грудки, даже не грудки а грудищи — выросли, голУбки, гордость моя! Талия — такая же гибкая и тонкая, но бёдра! Ах, бёдра! Несколько шире, чем я бы хотела, но мужчины считали наоборот, что бёдра у меня класс. Пришлось с ними согласиться — зад у меня шикарный. Ноги длинные, стройные, кожа гладкая, слегка матовая внутри, не гусиная, как раньше. Бархатная. Волосы я не брею, но их не много — чуток под мышками и на лобке вертикальная полоска — только вокруг самой щелки.
     — Давай, скоро выходить, потом любоваться будешь! — позвала Светка.
     И подала мне смоченные раствором трусы. Я с трудом натянула мокрую толстую ткань.
     — Добавь сюда, — попросила я, указывая на сухой участок. Светка приложила бутылку горлышком к этому месту и хорошо его смочила. Она сама была уже готова.
     — Дэвушки, мы вас ждём, — постучали в дверь.
     — Сейчас, уже идём, — успокоила клиентов Светка.
     — Давай, Тонька, пошли, время вышло, уже должно действовать.
     — Подожди, что-то до моей задницы ещё не дошло, минутку ещё.
     — Пошли, снимай компресс, там дойдёт, сама знаешь.
     Я стянула, тёплые от моего тела, толстые трусы.
     — Мальчики, ваши маленькие сучки готовы принять наказание за свои тяжкие грехи! — С этими словами Светка открыла дверь и мы вышли в комнату, где стояли эти деревянные распялки.
     Меня начали привязывать первую. Не люблю я этих привязываний, но раз Светка сказала, значит можно верить. Сначала, меня привязали за пояс к поперечной планке. Который помоложе вежливо поинтересовался, не туго ли.
     — Нормально, говорю, давай дальше.
     Ноги расставили пошире и привязали за лодыжки к вертикальным стойкам. Потом положили туловище плашмя на широкую поперечную доску и привязали вытянутые руки к дальней поперечной планке.
     — Вторую девчонку оставим на потом, с этой разберёмся сначала, — сказал старший.
     Я подумала, что Светка влипла, ведь заморозка скоро пройдёт. Но она стояла совершенно спокойная, и я решила, что она уже знает, как выкрутиться. Так что волноваться за неё нечего. Но тут кавказцы вытащили из сумки короткие кожаные хлысты. Хорошенькое дело!
     — Эй, ребята, мы так не договаривались! Отвязывайте! Светка, скажи им!
     Светка стояла не шелохнувшись.
     — Испугалась, наверное, — подумала я.
     Я попробовала вырваться. Не тут то было, Классно привязали, гады.
     Первый удар гибкого, кожаного хлыста просто ошеломил меня. Наркоз не действовал! Я чуть не выскочила из шкуры от боли.
     — Светка! Ты что, всё специально подстроила? За что!- испуганно закричала я.
     — Ребята, вы знаете, что надо делать с убийцей моей сестры. Засеките стерву до смерти, она ваша. Только помните — сразу очень сильно не бейте, пусть сполна!
     Я онемела. Светка — сестра ! Это конец! Я пропала!
     Плаксивым, срывающимся от безнадёжности голосом, стала молить Светку, мамочкой и боженькой просила пощадить меня. Куда там!
     — Олька молила о пощаде? Не думаю, она гордая была! Умри, сука, по-людски! — презрительно и беспощадно, приговорила Светка, — Жарь её, ребята!
     Боль раздирала меня на куски. Жалящие укусы кожаных хлыстов рвали моё нежное, моё прекрасное юное тело.
     Они били и вслух считали удары, били и считали.
     Где-то второй сотне я первый раз потеряла сознание. Нет, они не сжалились, не добили меня. Они принесли холодной воды в ведре и вылили мне на голову и плечи. После того, как я пришла в себя, всё повторилось. На этот раз я потеряла сознание быстрее. Опять ведро воды, и опять невыносимые удары хлыстов — стучали вдвоём по очереди, стоя по сторонам, словно из ковра пыль выбивали.
     Я теряла сознание опять и опять. Меня снова обливали водой и продолжали сечь хлыстами.
     Всё, наконец пришло долгожданное избавление. Темнота:
     Очнулась я в реанимации. Живучая оказалась, как кошка. Мне потом рассказали, что нашли меня уже бездыханной, завёрнутой в тряпки, на обочине дороги — видно выбросили из проезжавшей машины. В больнице, куда меня привезли, никто не думал, что я живая. Но я отогрелась под простынёй, куда меня завернули и начала шевелиться.
     — Ничего, пока что барабана из кожи с твоего заднего места не получится. Но это дело наживное. — Шутил мой доктор.
     Я лежала в одиночной палате, на животе, с закрытыми глазами и улыбалась. Странно, но я чувствовала облегчение, словно огромная, неподъёмная тяжесть свалилась у меня с плеч. Я уже догадывалась, точнее, наверняка знала, что это такое — это Олька- простила меня наконец.